Горький хлеб (Часть 3) - Страница 7

Афоня участливо покачал головой, встал из-за стола, прошелся по избе и приметил ребячью одежонку на краю лавки.

- Чья енто, Терентий?

Старик кинул взгляд на лавку, и сморщенное лицо его тронула добрая улыбка.

- Мальчонку одного пригрел. На торгу подобрал. Батька у него в стрельцах ходил, помер на Рождество, а мать еще года три назад преставилась. Пожалел сироту да и мне теперь с ним поваднее. Одному-то тошно в своей избенке, а он малец толковый. Своему ремеслу нонче обучаю. Аникейкой кличут мальчонку. Озорной, весь в батьку-бражника. Все речет мне, что когда подрастет, то в стрельцы поверстается. Охота, сказывает, мне, дедка, ратную службу познать да заморские страны поглядеть.

- Ишь ты, Еруслан! - крутнул головой Афоня.

- Чего не пьешь, молодший? - спросил Иванку Терентий.

- Спасибо за хлеб-соль, отец. Ты уж не неволь нас. Вот дело свое завершим, тогда и по чарочке можно. Айда, Афоня. Не сидится мне. Покуда по Москве пройдемся, а ты, отец, за конями посмотри.

- Неволить грех, родимые. Ступайте к князю с богом. Окажи, господь, мирянам милость свою, - напутствовал Терентий гонцов.

Глава 31

НА ИВАНОВСКОЙ

Мокринским переулком селяне вышли на Москворецкую улицу.

- Экое зловоние здесь, - вымолвил Болотников.

- А тут Мытный двор стоит, Иванка. Сюда, прежде чем на торг попасть, всю животину сгоняют, пошлину с нее взимают и каждую коровенку, свинью и куренку мытенной печатью пятнают. Без сей отметины на торг не допускают. А кто без печати придет - тому кнут да полтину штрафу. Видишь, сколь всякой живности пригнали. Тут же и забивают многих - отсюда и вонь, - пояснил Шмоток.

За Мытным двором вскоре потянулись Нижние торговые ряды - хлебный, калачный, соляной да селедный. Здесь также было немноголюдно: базарный день обычно кончался до обедни.

Гонцы, обойдя церковь Николы Москворецкого, поднялись к храму Василия Блаженного. Болотников снял шапку, вскинул голову и залюбовался великим творением русских умельцев.

- Не ведаешь ли, Афоня, кто сей дивный храм возводил, - спросил молодой страдник.

- Как не знать, Иванка. Мастера те всей Руси ведомы - Барма да Посник Яковлев. Здесь когда-то деревянная церковь святой Троицы стояла. А когда царь Иван Васильевич басурманскую Казань осилил, то повелел старую церкву снести и вместо нее собор Покрова поставить. Святое место. Тут на кладбище прах юродивого Василия Блаженного покоится. Сказывают, что почитал его покойный государь.

Против Москворецкого моста, возле Лобного места, Болотников вновь остановился. Внимание его привлекла огромных размеров бронзовая пушка, установленная на деревянном помосте.

- Всем пушкам - пушка! Одно дуло, почитай, с полсажени, - восхищенно проговорил Иванка и прочитал вслух надпись: "Слита бысть сия пушка в преименитом и царствующем Граде Москве, лета 709417, в третье лето государства его. Делал пушку пушечный литец Андрей Чохов18".

От Фроловских ворот вдруг зычно пронеслось:

- Братцы-ы! На Ивановской Якимку из Углича казнят!

Посадские хлынули из торговых рядов к кремлевским воротам. За ними последовали и Иванка с бобылем. Деревянным мостом, перекинутым через широкий, на семнадцать сажен ров, подошли к Фроловским воротам, а затем по Спасской улице мимо подворий Кириллова и Новодевичьего монастыря вышли на Ивановскую площадь.

Возле колокольни Ивана Великого, по высокому деревянному помосту, тесно окруженному стрельцами и ремесленным людом, ходил дюжий плечистый палач. Он без шапки, в кумачовой рубахе. Рукава засучены выше локтей. Ворот рубахи расстегнут, обнажая короткую загорелую шею. В волосатых ручищах палача - широкий острый топор. Посреди помоста - черная, забрызганная кровью дубовая плаха.

Палач, глядя поверх толпы, равнодушно позевывая, бродил по помосту. Гнулись половицы под тяжелым телам. Внизу в окружении стрельцов стоял чернобородый преступник в пестрядинной рубахе. Он бос, на сухощавом в кровоподтеках лице горели, словно уголья, дерзкие цыганские глаза.

Постукивая рогатым посохом, на возвышение взобрался приказной дьяк с бумажным столбцом. Расправив бороду, он развернул грамоту и изрек на всю Ивановскую:

"Мая девятнадцатого дня, лета 709919 воровской человек, углицкий тяглец черной Никитской слободы Якимка Михеев хулил на Москве подле Петровских ворот конюшнего и ближнего государева боярина, наместника царств Казанского и Астраханского Бориса Федоровича Годунова воровскими словами и подбивал людишек на смуту крамольными речами..."

Толпа хмуро слушала приговорный лист, тихо перекидывалась словами.

- А ведь про этого Якимку нам дед Терентий только что сказывал. Вот и сгиб человек. Эх, жизнь наша горемычная, - наклонившись к Иванке, невесело вымолвил Шмоток.

Болотников молча смотрел на Якима, который напоминал ему чем-то отца. Такой же высокий, костистый, с глубокими, умными и усталыми глазами.

- А приказной дьяк заключил:

"И указал великий государь и царь всея Руси Федор Иоанович оного воровского человека казнить смертию..."

В толпе недовольно заговорили:

- Невинного человека губят.

- Царь-то здесь ни при чем. Это татарина Годунова20 проделки.

- За правду тяглеца казнят. Верно, он в народе сказывал - не его, а Бориску бы на плаху...

В толпе зашныряли истцы и земские ярыжки. Одному из посадских, проронившему крамольное слово, вдели в руки колодку и поволокли в приказ.

Якиму Михееву развязали руки, передали свечу монаху с иконкой Спаса. Один из стрельцов подтолкнул бунташного человека бердышом в спину к помосту.

Яким повел широким плечом - стрелец отлетел в сторону.

- Не замай, стрельче, сам пойду.

Угличанин поднялся на помост. Ветер взлохматил черную, как деготь, бороду, седеющие кудри на голове.

Палач приосанился, ловко и игриво подбросил и поймал топор в воздухе.

- Клади голову на плаху, Якимка.

Тяглец сверкнул на палача очами, молча повернулся лицом к колокольне Ивана Великого, истово перекрестился, затем низко поклонился народу на все четыре стороны, воскликнул:

- Прощайте, православные. От боярских неправд гибну, от Бориски злодея...

К посадскому метнулись стрельцы, поволокли к палачу. Яким оттолкнул служивых, сам опустился на колени и спокойно, словно на копну мягкого сена, положил голову на плаху.

Палач деловито поплевал на руки и взмахнул топором. Голова посадского глухо стукнулась о помост.

Болотников сжал кулаки, кровь прилила к смуглому лицу, и на душе все закипело, готовое выплеснуться горячими и злыми словами в угрюмую, притихшую толпу.

- Уж больно ты в лице переменился. Идем отсюда, Иванка.

- Смутно мне, Афоня. Впервой вижу, как без вины человека жизни лишают и топором голову рубят. Отчего так все горько на Руси? Где ж правда?

- Правда у бога, а кривда на земле, парень. Уж такое дело сиротское, вытаскивая молодого страдника из толпы, сказал бобыль.

- Да нешто так жить можно: все терпи и назад оглядывайся, - зло проговорил Болотников.

- А ты близко-то к сердцу все не примай, Иванка. Оно и полегче будет. Плетью обуха не перешибешь...

Глава 32

ОСЛУШНИКОВ В ПОДКЛЕТ!

На Никольской улице, возле государева Печатного двора, Афоня Шмоток спросил посадского в синей однорядке:

- Не скажешь ли, милок, где тут хоромы князя Андрея Андреевича Телятевокого?

- За Яузой, на Арбате, на Воронцовском поле, близ Вшивой горки, на Петровке, не доходя Покровки, - озорно прокричал посадский и шмыгнул в переулок.

- Будет брехать, типун те на язык, - крикнул ему вдогонку Афоня и заворчал. - Ну и народец, ничего толком не дознаешься.

Спросили старичка в драном армяке, с холщовой сумой за плечами. Тот молча указал на монастырь Николы Старого, за которым виднелись богатые хоромы царева стольника Телятевского.

Наряден и причудлив рубленый терем. Башни узорчатые, кровли живописные, над крыльцами шатровые навесы, с витыми столбами, затейливые решетки да резные петухи.