Горение. Книга 4 - Страница 38

– Вы поможете мне получить информацию по дворнику? – ответил тот вопросом, не глядя на Богрова. Щеколдин поднялся, кивнул.

– Мы найдем вас. Отдохните пока что, нервы у вас совершенно измотаны…

Когда Орешек ушел – согбенный, маленький, жалкий, – Щеколдин тягуче спросил:

– А теперь, товарищ Богров, ответьте-ка мне на главный вопрос: отчего вы так испугались, увидав за столиком Рысса?

Богров пожал плечами; он, как актер, почувствовал успех, уверенность вернулась к нему; в голове взблескивали обрывки каких-то красивых слов; явственно слышалось свое имя, повторенное тысячеустной толпой, восторженно и недоумевающе.

– Непонятно? – спросил он.

– Есть два ответа, – сказал Щеколдин.

Богров покачал головою:

– Только один, Николай Яковлевич.

– Какой же? – ищуще спросил Щеколдин, готовясь приблизиться к Богрову, но тот, словно бы почувствовал это, отодвинулся.

– Стыд, Николай Яковлевич. Стыд. Я – на свободе, с отцовскими деньгами в кармане разъезжаю по свету, а этот несчастный, после каторги, после пережитого ужаса, не может ни побриться, ни даже чашку кофе себе заказать – заметили небось, минераль только пил… За что такая несправедливость среди тех, кто борется за всеобщее равенство? Почему так?! Каково мне смотреть ему в глаза мне, барину от революции?

– Оттого-то в террор и идете, Дима, понимаю вас. – Щеколдин вздохнул. – Я теперь принял ваше предложение окончательно, поздравляю вас, товарищ Богров. Но теперь вам предстоит самое главное испытание…

– Я готов на все.

Щеколдин покачал головою:

– Это неправда.

– Правда.

– Нет. Вы же не готовы на предательство?

Богров рассмеялся:

– Да уж, увольте!

Щеколдин, продолжая улыбаться, закончил:

– А ведь придется, Дима… Наша акция не будет успешной, коли вы не сможете нащупать кого-то в охранке…

– То есть?!

– Царь со Столыпиным поедут этим летом в Киев, Чернигов и Ялту. Только там возможно проведение акта. Охранников будет более двух тысяч… Сквозь их кордоны не пройти… Акт может провести лишь тот, кого охранка знает и не боится. Готовы на то, чтобы попробовать приблизиться к ним?

– Вербоваться, что ль? – брезгливо спросил Богров. – Новый Азеф, от которого затем отрекутся как Чернов с Кропоткиным, так и Столыпин с царем?

– Погодите, не злитесь… Ваш отец – звезда на киевском небосклоне… Он бывает в дворянском собрании, где собирается и жандармский корпус, и даже Кулябко, Николай Николаевич, кровавый мракобес, глава охранки… А ну, попробуйте подкрасться, не вербуясь? Наладив добрые отношения… Вербовку партия вам не разрешит, а отношения – что ж, это – другое… В конце концов великий поэт Некрасов во имя святого дела с главным охранником в карты играл… Ну? Как?

Богров ничего не ответил, достал из кармана деньги, присланные Кулябко, протянул их Щеколдину:

– Благодарю вас; здесь четыре тысячи.

Деньги эти Щеколдин вернул Кулябко; тот подержал пачку в руке, улыбнулся:

– Тяжесть эко приятна, а? Оставьте себе, детишкам на конфекты.

– Благодарю, – сдержанно поклонился Щеколдин.

– Это не стоит благодарности… Это – мой долг за время, потраченное вами. Благодарить будет ваш учитель, он ищет вас и ждет, какое-то, как он говорит, крайне важное дело…

Щеколдин знал об этом: наколка на воротилу-сахарозаводчика была богатой, афера могла принести не менее ста тысяч одномоментной прибыли.

– Значит, вы убеждены, что Богров пойдет на безумие? – задумчиво повторил Кулябко. – Решится поднять руку на святое?

– Вполне.

– А – не играет?

– Исключено. Поверьте, все-таки моя профессия приучает к точности, риск слишком велик.

– Вы расстались на том, что Николай Яковлевич прибудет к нему в поместье?

– Да.

– Именно вы или – как мы и уговаривались – любой человек с таким псевдо?

– Как уговаривались.

– Где вы будете летом? В России? Или поедете в Париж?

– Там сейчас сложно… Я буду в Киеве… До начала сезона дождей, во всяком случае…

– Я обращусь к вам за помощью, коли разрешите?

– Конечно. В порядке тренинга – крайне полезная работа.

– Благодарю вас, мой друг, от всего сердца благодарю.

… Асланов, убивший Орешка той же ночью, когда он вышел из кафе после беседы с Богровым, убрал и своего друга Щеколдина; тело почетного потомственного гражданина, «зверски зарезанного налетчиками-гастролерами», было предано земле; на панихиду приехали коллеги из Москвы и Баку; поминки гуляли красивые, закуски готовил лучший кулинар Киева Микола Ровный; было сказано много слов о покойном; представитель судебной палаты пообещал найти преступников, совершивших это злодейство, поцеловал руку щеколдинской матери; затем разбились по группам; началось обычное в таких случаях обсуждение будущего и осмысление прошлого, а Щеколдина будто бы и не было на земле вовсе…

«Только б дети жили иначе… »

11

… Через несколько месяцев после описываемых событий отец Зоей Мушкат, жены и друга Дзержинского, арестованной охранкой, сделал все, что мог, чтобы получить разрешение на вызволение из тюрьмы внука «Ясика», сына Дзержинского, родившегося в камере недоношенным, сморщенным, крошечным; устроил младенца в приют известного врача Корчака.

Именно туда, к Корчаку, поздним вечером и пришел Дзержинский.

Корчак знал, что отец больного ребенка – нелегальный, близок к лидерам социал-демократии Люксембург и Дзержинскому, живет по чужому документу, объявлен к розыску по всем городам и весям империи; поэтому, когда услышал в телефонном аппарате чистый, чуть ломкий голос, назвавший себя другом пани Зоей, доктор все сразу понял, сказал, что к нему можно приходить в любое время, он будет в приюте допоздна, так что часы встречи совершенно не лимитированы.

Феликс был одет, как всегда, в роскошный костюм, с жабо, – к барам полиция не приглядывалась, а пунцовый румянец на выпирающих скулах объясним – при такой-то внешности – разгулом, шальной бессонницей, кутежами.

– В приюте никого, кроме меня, – сказал Корчак, пожимая длинную, сухую ладонь Феликса. – Чувствуйте себя в безопасности, я понимаю ваше положение, пан…

– Доманский.

Он провел Феликса по коридорам, крашенным легкой зеленой краской; глаз отдыхал, закрой веки, услышишь шум березовой рощи; остановился возле двери на втором этаже особняка, осторожно открыл ее, пригласил кивком головы Феликса следовать за собою; тот привалился к косяку, силясь сдержать сердцебиение; почувствовал удушье, испугался, что-то вот-вот забьет кашель.

Корчак достал из колыбели маленький белый конверт, поднял, коснулся губами выпуклого лобика младенца, протянул Феликсу:

– Держите красавца… Ваша копия.

Феликс подошел к Корчаку, принял на руки сына, заглянул в его смуглое истощенное лицо, тихо сказал:

– Пан доктор, у меня чахотка… Я могу поцеловать сына?

Тот резко взял мальчика, словно бы защищая его от отца, сокрушенно покачал головою:

– Ну как же вы так, право?! Пожалуйста, выйдите отсюда, пан Доманский…

– Мне так хочется полюбоваться маленьким…

– Я понимаю, но погодите же, я опрошу вас, послушаю стетоскопом, а потом, если найду возможным, сделаю вам марлевую повязку… Смотрите, какой красавец у вас родился, какой прекрасный человечина, разве можно рисковать его здоровьем?

Корчак отвел Феликса к себе, заставил снять рубашку, долго слушал его, сокрушенно качал головой, вздыхал.

– В общем-то все в порядке, – бодрым голосом солгал он. – Вас кто постоянно наблюдает?

– Охранка.

Корчак вдруг ожесточился:

. – Для того чтобы бороться с охранниками, надо быть мало-мальски здоровым человеком! А у вас не легкие, а кузнечный горн! Вам надо уехать в горы, на два-три месяца! И лишь потом рисковать спускаться к нам, в долину! Нельзя же так, право! Я могу позволить вам лишь издали любоваться сыном… Давайте-ка примерим марлевую повязку… Трудно дышать? Говорите честно?

– Трудно…

– Я дам вам чесноку и луку, – сказал Корчак, – как каждый еврей, я держу в достатке и здесь, и дома… Переносите чеснок?