Горение. Книга 4 - Страница 28

«В работе главное – „поспешать с промедлением“

От Ниццы до Сан-Поль-де-Ванса дорога была ужасна, размыта весенним дождем; экипаж заносило то вправо, то влево, возница ругался по-испански и до того витиевато, что казалось, он не знает никаких других слов, кроме отборной брани.

– Когда подсохнет? – спросил Богров. – Когда начнется тепло?

– Сучий климат, – ответил возница, – дерьмовое захолустье, здесь никогда не бывает солнца, настоящее солнце бывает только в Мадриде, мать его так и разэдак… Навыдумывали себе, Лазурный берег, ах, Лазурный берег, дерьмовый берег, говенный климат, не страна, а балаган!

– Чего ж вы тогда здесь живете!

– Разве я живу, проклятье! Я работаю! Я работаю волом! Живут только в Испании, нигде больше не живут…

– Ну и езжайте себе в Испанию!

– А там нельзя получить лицензию на экипаж! Замучают по муниципалитетам, проклятые мадрильеньяс! Чиновники – все как один – твари! Продажные, мерзкие твари! Не люди, а червяки! Скорей бы скопить денег и вернуться…

– Так ругаете страну, а все равно хотите возвратиться в Мадрид?

– Так я же испанец! Каждый по отдельности испанец – великий человек, истый кабальеро, а все вместе – один большой бордель… Это так бывает с некоторыми народами… Вон, французы, каждый – скот и прощелыга, а все вместе – великая страна! Так бывает, ничего не попишешь… У меня подруга француженка… Ни одного испанского слова учить не хочет, ночью ласкается, говорит свои томности на французском, а я по-испански хочу! Как через стекло целуешься!

… На маленькой средневековой площади, возле арки, Богров сказал вознице остановиться, обещал вернуться через час, посулил хорошо заплатить за простой.

– Я не знаю, что такое «хорошо оплачу»! Сколько? В этой паршивой стране надо требовать точности! Сколько уплатите?

– Назовите сумму, я оставлю задаток.

– Испанцы не берут задатков! Испанец верит слову кабальеро! Идите, я стану ждать…

… Богров легко нашел ресторанчик, про который ему сказали по телефону, сел к окну; по стеклу наперегонки, будто слезы по щекам бабушки, катились быстрые струйки дождя; положил перед собою, как его и просили, книгу Жорж Санд, заказал кофе и только после этого обвел глазами посетителей: возле стойки беседовали два местных крестьянина, пили вино из бутылки темного стекла; вино было розовым, солнечным, цвет его казался противоестественным, потому что лил дождь и небо было низким, серым, ватным, пронизанным сыростью.

«Очень хочется лета, – подумал Богров. – Мечтаю о жаре, когда пот струится по спине, вдоль позвоночника; впрочем, люди ругают существующее, не понимая, что это – самое прекрасное, что может быть».

Богров достал из кармана часы, посмотрел на стрелки – время встречи.

Щеколдин пришел с опозданием в две минуты, устроился за столиком, у входа, где стояла вешалка, заказал себе спагетти по-неаполитански, полбутылки «Розе» и крестьянского сыру. Лишь после этого оглянулся, задержал взгляд на книге Жорж Санд, улыбнулся Богрову и спросил:

– Не откажите в любезности глянуть на ваш томик, я этого издания не видел.

– Любопытное парижское издание, – ответил Богров словами пароля, – с прелестными иллюстрациями художника, мне неведомого.

Поднявшись, он взял свой кофе, книгу и пересел за столик к Щеколдину.

– Ну, теперь давайте знакомиться по-настоящему, – хмуро улыбнувшись своей скорбной, располагающей улыбой, сказал Щеколдин, – я замещаю в боевой организации Николая Яковлевича, в его отсутствие обращайтесь ко мне именно так: «Николай Яковлевич»…

– Хорошо.

– Как отдыхаете?

– Я не отдыхаю, Николай Яковлевич, – ответил Богров. – Сейчас не время для отдыха, сейчас время для раздумья, для того, чтобы принять решение, окончательное – для каждого честного человека – решение.

– Будто в Петербурге нельзя думать, – снова усмехнулся Щеколдин. – Или в вашем родном Киеве… Ваш отец, кстати, сколько зарабатывает в год?

– Много.

– Это не ответ, товарищ Богров.

– Более пятидесяти тысяч, мне кажется.

Щеколдин знал от Кулябко, что Григорий Григорьевич Богров зарабатывает чуть менее двухсот тысяч, и Богрову-сыну это известно, он несколько раз выполнял посреднические функции по оформлению сделок на продажу помп – юридическую сторону контракта гарантировала адвокатская фирма отца.

– Как он относится к вашей революционной деятельности?

– Резко отрицательно.

– А ваш патрон Кальманович?

– Он не знает толком о том, что я думаю.

– Но ведь он помогает нашим товарищам, разве нет?

– Это вполне легальная помощь, он ведет политические процессы, вам это известно лучше, чем мне.

– Он вам доводится свояком?

– Десятая вода на киселе, Николай Яковлевич.

Щеколдин отметил и эту ложь Богрова: ему было прекрасно известно от Кулябко, что Кальманович не только вел политические процессы, не только помогал партии финансово, но и давал в своем доме убежище социалистам-революционерам.

– А разве Фриду Розенталь он у себя не прятал? – ударил Щеколдин.

– Помните, из летучего боевого отряда?

– Первый раз слышу.

Фриду Розенталь выдал охранке он, Богров; девушка повесилась в Акатуе после того, как была изнасилована тюремщиками и заболела сифилисом.

– Что ж, значит, товарищ Кальманович настоящий конспиратор, – заметил Щеколдин. – Он не посвящает вас во все свои дела. Отчего? Только ли потому, что свято блюдет партийную дисциплину? Или у него есть основание не до конца доверять вам?

Богров ответил не сразу – он просчитывал, как лучше оступить: обидеться, сыграть недоумение или пустить в ход свое обаяние и юмор. Стремительная логика провокатора подсказала ему, что обижаться сейчас нельзя: вдруг Николай Яковлевич поднимется и уйдет? Тогда комбинация, коронная его комбинация с вхождением в боевую группу террора, провалится. Недоумение не прозвучит, боевики – люди однозначные, они штучек не принимают, это с Кулябко можно играть, охранка – сентиментальна, агента бережет, где их сейчас найдешь, особенно из мира интеллигенции?!

– Куда уж доверять мне, – усмехнулся Богров, остановившись на «версии юмора». – Барич, жид крещеный – что конь леченый, горя не хлебал, побегов с каторги не имеет…

– Вы плохо ответили мне, – сказал Щеколдин. – Не рекомендуй вас достойные товарищи, я бы мог заподозрить в вас двойное дно.

Богров дрогнул, не сдержался:

– Что вы подразумеваете под «двойным дном»?

– То самое, – еще круче нажал Щеколдин.

– Вы не имеете права оскорблять меня такого рода подозрением.

– Ответьте мне, – словно бы пропустив слова Богрова, гнул свое Щеколдин, – при каких обстоятельствах была арестована киевская группа анархистов-интернационалистов-коммунистов во главе с товарищами Рощиным и Нечитайло?

– Я думаю, их выдал провокатор.

Выдал их он, Богров. Именно поэтому вариант ответа был у него готов, выверен интонационно, мотивирован.

– Вы были членом этой группы?

– Да.

– Значит, вы знаете всех, кто входил в организацию?

– Почти. За полгода перед провалом мы разбились на пятерки.

– У вас есть подозрения на кого-либо?

– Нет.

– Кто избежал ареста?

– Я, в частности.

– Чем вы это объясните?

– Благородством моих товарищей по борьбе с самодержавием. Никто из них не назвал меня.

– Кого еще не взяли?

– Не знаю… Точно – во всяком случае – не знаю… Кажется два человека из пятерки Нечитайло ушли благополучно за границу…

– Их имена вам известны?

– Нет.

– У вас в организации было обговорено заранее, чем карается предательство?

– Нет… Это, по-моему, само собою разумеется.

Щеколдин покачал головой:

– Отнюдь. Товарищи социал-демократы ограничиваются тем, что оповещают в своей прессе о провокаторстве открытого ими агента охранки и предупреждают остальных от общения с выродком… Мы же, как вам, должно быть, известно, караем измену смертью… Вы знаете об этом?