Горение. Книга 4 - Страница 23

Когда по окончании университета Богров отправился завоевывать северную столицу, приписавшись помощником к присяжному поверенному Самуилу Кальмановичу, защищавшему политических, Кулябко скрепя сердце отправил телеграмму начальнику петербургской охранки полковнику Михаилу Фридриховичу фон Коттену; передал тому своего сотрудника, заручившись при расставании с Богровым обещанием, что тот, разработавши Петербург, вернется в Киев, где Кулябко гарантировал ему сказочное будущее: «Мы сделаем специально для вас тройку ликвидаций, вы возьмете на себя защиту, а мы поможем вам эти процессы выиграть. Тогда вы станете в первый ряд русских правозаступников, Керенского заткнете за пояс, Карабчевского с Плевакою».

В Петербурге Богров не очень-то прижился; в салонах на него смотрели с долею презрения: провинциал, без манер, шутит плоско; честолюбив без меры.

Фон Коттен встретился с ним в отдельном кабинете ресторана при гостинице «Малоярославец», пригласивши с собою помощника, полковника Владимира Иезекилевича Еленского, который курировал работу по анархистам.

Богров рассказал за ужином, что анархистских групп в Петербурге, как он смог установить, практически нет.

– Актриса театра «Глоб» Мария Викторовна Стрелецкая, – улыбнулся он, – жаловалась мне, что никто не хочет брать всерьез ее идею анархобратства; готова снять квартиру в личном доме на островах; общий котел; выявление «я» каждого «брата» и «сестры» в диспутах и физических соревнованиях; полное игнорирование государства; поскольку брак существует лишь до тех пор, пока есть любовь, – полный пересмотр семейных отношений; Ревность есть не что иное, как выявление жажды владычества, столь распространенной у мужчин; поскольку любовь есть сильнейший побудитель творчества, ее обязан познать каждый.

– Михаил Фридрихович, – колыхнулся тучный вальяжный Еленский, – вы б отправили меня в такую коммуну, а?!

– Могу представить Марии Викторовне, очаровашка и фантазерка, – сказал Богров.

– Подумаю, – весело пообещал фон Коттен. – Дмитрий Григорьевич, ваш последний заработок в Киеве был каков?

– Сто пятьдесят в месяц.

– В столице траты больше, управитесь?

– Не деньги меня подвигли на то, чтобы пойти на службу по охране империи, – ответил Богров. – Настало разочарование в коллегах по партии, сплошное вырождение, экспроприация сделалась самоцелью…

– Поражаюсь я Федору Михайловичу, – заметил Коттен, – его «Бесы» – истинное прозрение, их надобно в классах изучать, наравне с законом божьим.

– Оттого-то и ненавидят это произведение так яростно товарищи революционеры, – сказал Богров. – Их можно понять, ибо ничто так не страшно их взбалмошным кровавым идеям, как талантливое слово. Я подчас думаю, что большой писатель в чем-то посильнее охранного отделения, коли он исповедует общую с нами идею.

Еленский вдруг рассмеялся:

– Горький, например…

… Уговорились, что Богров займется социалистами-революционерами, благо присяжный поверенный Самуил Кальманович постоянно защищал членов этой нелегальной партии, да и сам числился их симпатиком, а оттого проходил по надзорному наблюдению охранки.

Жалованье Богров получал регулярно, особо интересных материалов не давал, щипал по мелочи сплетни в околореволюционных кругах, помаленьку закладывал новых знакомых, принявших его в число приятелей; потом затосковал, не вынес петербургской слякоти, колкостей здешних студентов и курсисток и, встретившись с Коттеном в «Малоярославце», обговорил себе командировку на Лазурный берег, в Париж, Висбаден и Женеву.

Незадолго перед отъездом попросил о внеочередной встрече, притащил письмо.

– Эсерочка просила передать Лазареву и Булату, – сказал он, – совсем тепленькое, прямиком от товарищей Чернова и Авксентьева.

Коттен взял с собою письмо; симпатических чернил не было, вполне безобидный текст; установили Егора Егоровича Лазарева; журналист, связан с эсерами, но к их боевой группе не принадлежит. Булата охранка знала прекрасно, член Государственной думы, трудовик.

Попросив Богрова задержаться с отъездом, Коттен письмо ему вернул, предложил отнести по адресу и, поигрывая десертным ножичком, сказал:

– И – просьбочка есть одна, Дмитрий Григорьевич… Не составило бы для вас труда как-то потеснее сойтись с Лазаревым, а? Он интересует нас, волк, тертый-перетертый… У него есть два связника – «Николай Яковлевич» и «Нина Александровна», оба выходят напрямую к руководству эсеровского ЦК… Они нам нужны… Не получилось бы у вас, а? Хоть какую-нибудь зацепку к явкам?

– С пустыми руками к Лазареву нет смысла являться, Михаил Фридрихович, коли он тертый волк…

– Предложите ему что-нибудь, – аккуратно посоветовал Коттен. – Вы ж в изобретательстве комбинаций – дока…

– Эсера можно пронять только предложением террора…

– А почему бы и нет?

Богров растерялся:

– Михаил Фридрихович, но ведь это… Это…

– Это подконтрольно с самого начала, Дмитрий Григорьевич. Это – комбинация… Естественно, фиксировать в делах мы ее не станем, а вдруг Лазарев клюнет?

– Но ведь они в терроре делают ставку на центральный акт… У меня не повернется язык предлагать террор против государя…

– Упаси господь, сохрани и помилуй! Это – ни в коем случае! Подумайте сами, кого можно назвать, только чтоб не из царствующего дома, вы совершенно правы, такое – немыслимо!

… Лазарев оказался седым добролицым великаном с детскими голубыми глазами. Прочитав письмо, сжег его в камине, деньги, лежавшие в нем, бросил в ящик, поднялся из-за стола, заваленного рукописями, – встреча происходила в редакции «Вестника знания», на Невском, – и спросил:

– Нуте-с, а теперь представьтесь мне толком, милостивый государь.

Разговор был хорошим, добрым; оказалось, что Лазарев прекрасно знает и Кальмановича, и старшего товарища Богрова по Киеву, идейного анархиста Рощина, вместе сидели в тюрьме.

– Егор Егорович, – сказал в заключение Богров, – было бы очень славно, ответь вы мне на один вопрос…

Лазарев белозубо улыбнулся:

– Чего ж на один только? Я готов и на большее количество вопросов отвечать, коли смогу…

– Готова ли ваша партия…

– Какую вы имеете в виду?

– Егор Егорович, я в революционном движении седьмой год, вы, думаю, знаете об этом, да и легко проверите сегодня же… Мне прекрасно известно, что вы эсер, и не мне одному сие ведомо, что ж из этого секрет полишинеля делать… Так вот, готова ли ваша партия санкционировать покушение на … скажем, министра юстиции?

– Окститесь, милый, да кто ж на это пойдет?

– Я, – сказал Богров, помедлив малость, и побледнел даже от того, что представил себе на самом деле, как он поднимает руку с бомбой и швыряет ее под колеса автомобиля, в коем следуют сенаторы и министр юстиции империи; он явственно услышал глухой взрыв, почувствовал, как кровь прилила к щекам, увидел стремительно шапки газет с его именем на всех языках мира и потянулся задрожавшей рукою за папиросой…

– Вы это бросьте, – ответил Лазарев, – на улице б к первому встречному подошли с таким предложением, право! Вы мне лучше объясните, каким образом это письмо с восемьюстами франков оказалось у вас?

– Я же объяснял, – нахмурился Богров. – Желаете выслушать еще раз?

– Да, будьте любезны.

– Вы не верите мне?

– Я проверяю вас, – ответил Лазарев. – И не считаю нужным скрывать это.

– Женщина, которая привезла письмо из парижского ЦК, моя подруга детства, Егор Егорович… Она должна была вручить деньги для «деревни» Кальмановичу, но он на троицу уехал к себе на дачу, в Финляндию… Ваш журнал тоже был закрыт… Я вызвал Кальмановича телеграммой, он прочитал эти письма, спросил Лину, кто их передал, какой идиот решился всучить девушке, далекой от политики, партийные документы… Она ответила то же, что говорила мне: сестра Кальмановича, курсистка Юля. Поскольку у Лины не было денег и она вполне благонадежна политически, Юля пообещала, что брат уплатит ей за это сто пятьдесят рублей… Вот, собственно, и все… Кальманович вернулся к себе на дачу, а мне сказал прийти к вам… Я – пришел…