Горение. Книга 2 - Страница 86

– Вы знаете, кого мы представляем? Ответ. – Да. Вы – люди СДКПиЛ. Вопрос. – И вы готовы нам тайно служить? Ответ. – Да. Верою и правдой. Вопрос. – Тем не менее мы не даем вам никаких гарантий на будущее и требуем однозначного ответа: готовы ли вы открыть нам всю правду? Ответ. – Да. Вопрос. – На основании какого закона вы отдали приказ на арест актрисы Стефании Микульской? Ответ. – Я не отдавал такого приказа. Я же любил ее. Мы с. вей любили друг друга. Как же я мог отдать приказ на ее арест? Вопрос. – Кто приказал арестовать ее? Ответ. – Ротмистр Сушков. Вопрос. – Изволите ли объяснить обстоятельства ее гибели? Ответ. – Обстоятельства гибели моей дорогой и любимой подруги мне неизвестны. Когда я находился на квартире актера Ероховского… Вопрос. – Почему вы находились у Ероховского? Ответ. – Он был моим агентом. Вопрос. – Он знал об аресте Микульской? Ответ. – Я не говорил с ним на эту тему… Я беседовал с ним по другим вопросам, а засим отправился обратно в охрану. В мое отсутствие Стефочка была схвачена н отдана в рука нервнобольного Конюшева Павла Робертовича. Войдя в его кабинет, я увидел мою ненаглядную мертвой: она выбросилась из окна, не выдержав издевательств со стороны Конюшева. Вопрос. – Кто отдал приказ перевезти покойную к ней на квартиру и инсценировать убийство, дабы возложить ответственность за это злодеяние на СДКПиЛ? Ответ. – Со мной случился припадок, и я больше ничего не помнил. С того именно дня у меня началось нервное недомогание. » Вопрос. – Однако это недомогание не помешало вам застрелить в подъезде нашего товарища, пришедшего к вам на разговор. Ответ. – Ваш товарищ был убит патрулем, а не мною. Вопрос. – Вы написали вначале, что готовы дать чистосердечные показания. Отчего же вы постоянно лжете? Ответ. – Я показываю истинную правду. Все те пытки и расстрелы, которые имели место в Варшаве, проводились по указаниям из Санкт-Петербурга. Я был лишь передаточной инстанцией. Вопрос. – Кто именно отдавал приказы на пытки и расстреляния? Ответ. – Господа Дурново, Вуич, Глазов… Вопрос. – Однако вы исполняли приказы в расстреливали людей, заведомо невиновных? Ответ. – Никогда. Это делали Сушков, Пружаньский и Конюшев. Вопрос. – Вы знаете почерки ваших сослуживцев? Ответ. – А что? Вопрос. – Извольте отвечать однозначно: знаете ли вы почерки ваших сослуживцев и можете ли отличать их? Ответ.

– Да. Вопрос. – Желаете ознакомиться с показаниями Конюшева? Ответ. – Его почерк мне неизвестен». В помещение был введен Конюшев Павел Робертович. Увидав Конюшева, полковник Попов упал на колени, пытался целовать ноги члена специальной комиссии Ежи, потом с ним началась «медвежья болезнь». Когда же Конюшев написал свои показания в присутствии Попова о том, что тот насиловал Микульску в кабинете, в подробно описал пытки, которым Микульска была подвергнута, «но не мною, а Сушковым», Попов впал в прострацию. Приговор над Конюшевым исполнением задержан, ибо он пишет подробные показания о методах работы охранки, о системе пыток, о вербовках в провокаторах, известных ему. Члены комиссии Вацлав Данута Ежи».

В пятницу, седьмого июля, вечером, когда спала душная жара и с залива принесло солоноватую, влажную прохладу, Столыпин сообщил председателю Думы профессору Муромцеву, что десятого, в понедельник, он намерен выступить перед депутатами с сообщением от имени кабинета министров.

– Вы намерены выступать первым? – спросил Муромцев. – Я тогда заранее оповещу записавшихся ораторов, Петр Аркадьевич.

– Пожалуй, первым нет смысла, Сергей Александрович. Я выступлю поближе к перерыву…

На том и уговорились.

(За час перед этим Столыпин получил от Горемыкина приказ – держать полицию наготове: Дума будет распущена в воскресенье, девятого. Столыпин назначил свое выступление на тот день, когда ее не будет уже; сейчас всякого можно ждать – Трепов вполне готов пустить слух по городу, чтобы вызвать волнения и вылезть на атом; не позволит он ему этого; придется обмануть Муромцева, без обмана нет политики, ничего не поделаешь, история оправдает.)

В пятницу, седьмого июля, вечером, Ленин и Надежда Константиновна уехали в Саблино, к матери, Марии Александровне. Устал невероятно; вернувшись из Стокгольма, почти ежедневно писал в газеты; проводил заседания Петербургского комитета РСДРП, здесь линию держали большевики; встречался постоянно с множеством людей, рабочих по преимуществу, в редакциях «Вперед» и «Эхо»; собирал совещания на конспиративных квартирах, которые содержали Красин и Боровский, и на явке ЦК у зубного врача Двойрес-Зильберман, на Невском; выступал ежедневно, по нескольку раз, в Технологичке, на Балтийском.

… Мария Александровна пришла на платформу к семичасовому поезду, но дождалась своих только с десятичасовым.

Владимир Ильич вышел из вагона, испытывая блаженное спокойствие, наступившее оттого, что глаза матери светились нежностью и добротою; вокруг керосинового, прошлого еще века, фонаря вились комары; шумел ветер в верхушках сосен; тишина была явственной, осязаемой.

– Я набрала много больших сосновых шишек, – сказала Мария Александровна, – сейчас мы с Надюшей поставим самовар и станем пить чай на веранде.

– А я успею поплавать? – спросил Ленин.

– Но сейчас ведь темно, Володя, страшно плавать в черной воде.

Надежда Константиновна поправила шаль на острых, птичьих плечиках матери:

– Володя, мне кажется, готов плавать в любое время, даже зимою. Какая-то неудержимая страсть.

– Про зиму мне неизвестно, – сказала Мария Александровна, – а Волгу он переплывал, когда листопад кончался…

– В воде человек ощущает себя совершенно особенно, – заметил Ленин. – Мне даже трудно выразить это ощущение, оно очень любопытно, некое двузначие бытия, особенно когда идешь хорошими саженками.

– А если коряга? – спросила Мария Александровна.

– Значит, шишку набью.

– Коряга может уколоть глаз, Володенька.

– Нет, мама, коряга глаз уколоть не может, вода стачивает остроту, вода – символ постепенности. – Усмехнулся, понял – снова о своем. – Когда плывешь, лицо опущено в воду, мама, так что глазам ничего не грозит – только шишка на лбу… Помнишь поверье: «Урожай на сосновые шишки – будет ячмень»?

– Не помню совершенно, Володенька.

– Это наше, симбирское, Гриша-сапожник рассказывал, когда за луга бекасов стрелять ходили.

– Я диву даюсь твоей памяти, это врожденное у тебя, – норовя скрыть гордость, сказала Мария Александровна.

– Память как профессия, мама. Она вырабатывается, коли не хочешь помереть дурнем. К сожалению, злая память распространена более, чем добрая.

– Ты прав, – сразу же откликнулась Надежда Константиновна. – Отчего так?

– Бог его знает… Социальное под это не подверстаешь, тут все глубже; природа зависти, ее слепая, но точная механика не понята еще нами.

– Думаешь, можно понять? Ленин развеселился:

– Шишек надобно еще множество набить на лбу, тогда, глядишь, поймем. Я как-то перечитывал Даля, поразительная литература… Он совершенно невероятные вещи раскопал. Например, «шишлобоить» – значит «баклушить», то есть «праздно шататься», «шишлюн» – «копун», «мешковатый»; а «шишка в голове – и вовсе означает „спесивость“, „зазнайство“. Интересно? „Шишмола“ – волдырь; „шишмолка“ – мокрый порох, который для забавы жгли; „шишуга“ – так в костромских деревнях называют пирог для новобрачных, на второй день гулянья, поутру подают, выпекают портреты молодых из теста – прекрасно, а?! Совершенно забыто это рассыпное богатство языка… Если кто останется в истории российской словесности наравне с Пушкиным и Некрасовым, так это Владимир Даль.

… Утро было солнечным, небо без единого облачка, безветрие.

Ленин открыл глаза, закинул руки за голову. Тишина была такой же, как в Шушенском, ни звука, только мягкие шаги жены – накрывала стол на веранде, ходила неслышно, блюдца опускала осторожно. Какое же это счастье, когда не надо прилаживаться, когда тебя понимают, – это, видимо, и есть истинное счастье в содружестве мужчины и женщины. А как она великолепно говорит с Дзержинским о школе! Как прекрасно они исследуют душу ребенка, как точно видят трагический, неразрешимый пока еще дисбаланс педагогики: сила учителя и полная незащищенность ребенка, из которого положено сделать некий обрубок, подчиняющийся окрику, страшащийся класса, прилежный зубрежке. И жена и Дзержинский увлекаются, это понятно, добрая мечта всегда отличима своим несколько наивным юношеством, милый Дзержинский серьезно верит, что назавтра после революции положение в школе изменится, и все станет совершенно прекрасно, и никаких проблем не будет. Ой ли? Будут проблемы, множество проблем: школ мало, методология прогрессивного обучения отсутствует. Наивно полагать, что с победой революции решаются проблемы – революция сама по себе проблема, она рождает огромное множество вопросов, и в этом состоит ее призвание, именно реакция скрывает трудности, бежит их как черт от ладана.