Горение. Книга 1 - Страница 1

Российская империя, простиравшаяся от Порт-Артура до Варшавы и от Ялты до Гельсингфорса, праздновала рождение двадцатого века шумно, пьяно и весело. В отличие от вопрошающих интонаций, звучавших в скептических эссе, опубликованных лондонскими и французскими газетами (те доки тоску наводить да вопросы ставить), русская журналистика, особенно авторы «Правительственного вестника», «Земщины», «Биржевых ведомостей» и «Нового времени», подготовилась к «вековому рубикону» загодя, делая упор на то величие, которого добилась империя под скипетром православного государя.

Публиковались взволнованно-возвышенные обозрения исторического пути, пройденного обществом за девятнадцатый век, особенно выделяли при этом победу над Наполеоном, одержанную благодаря прозорливой тактике императора Александра Первого; много обсуждали великого реформатора Александра Второго Освободителя, отменившего рабство, которое именовалось «крепостным правом»; славили нового царя Николая, приписывая ему «патронаж делу» — то есть промышленности и торговле. Поминали при этом размах морозовских мануфактур, пробивших себе прочный путь в Среднюю Азию, обуховских и сормовских заводов, шахт Донбасса, поставленных капиталом Мамонтовых, Гучковых, Морозовых и Рябушинских; говорили кое-что о Пушкине, которого государь Николай Первый уберег от революционных интриганов и сумасшедших друзей Чаадаева; о Гоголе, пришедшем в конце своего пути к высокой идее монархии и православия; называли Чайковского, Менделеева, Яблочкова, Лобачевского, Римского-Корсакова. Отдали память адмиралу Нахимову, «диктатору сердец» Михаилу Тариэлевичу Лорис-Меликову, неистовому борцу за православную идею Победоносцеву.

Приводили статистические таблицы о развитии ремесел, строительстве новых железных дорог, заводов, шахт, конок, линкоров. Намечали перспективы: предсказывали невиданный дотоле скачок русской индустрии, сулили выход золотого рубля к мировому могуществу…

Не писали, что те, чьим трудом стояла Россия, жили в условиях немыслимых, жутких.

Не писали, что в России самая короткая продолжительность жизни; что фабричный на семью в пять душ имел восемь квадратных метров барачного жилья, мяса не знал, рыбу — только в престольные праздники; не писали, что семья крестьянина пила чай «вприглядку», зачарованно глядя на кусок сахара посреди стола.

Не писали о графе Льве Толстом и Максиме Горьком — смутьяны, брюзжат, сами не знают на что; не вспоминали Чехова — «нет пророка в отечестве своем»; ни словом не обмолвились о Чернышевском, Некрасове, Писареве, Глебе Успенском; «Властный, державный, боже, царя храни» играли повсюду, но Глинку замалчивали — пьяница, эмигрант, в Берлине помер, отринул Русь-матушку.

И уж конечно ни слова не было сказано в официальной прессе о тех, кто воистину думал о будущем, — о русских марксистах.

А о том, чтобы в торжественных декларациях вспомнить о десятках тысяч революционеров, томившихся в Сибири, Забайкалье, Вологде, Якутии, — об этом и речи быть не могло: «Зачем омрачать торжества, надобно ли привлекать внимание к безумцам, увлеченным бредовыми идеями, которые православная община никогда не принимала и не примет?! »

Запрещено было поминать о стачках и демонстрациях, на которые выходили русские рабочие под красным знаменем, с пением «Интернационала», поднимаясь на защиту интересов трудящихся всех национальностей, населявших Россию.

… Пьяно и бездумно — при внешней документированной и вроде бы убедительной помпезности — праздновали двадцатый век; рисовали новорожденного в поддевке и лакированных сапожках, на летательном аппарате, в синематографе, на палубе громадного «Титаника», в сумасшедшем лондонском метрополитене, на крыше десятиэтажного нью-йоркского небоскреба…

Предрекали тысячелетие династии Романовых, говорили о традиционности дружбы с мил-другом кайзером Вильгельмом, потешались над задымленной, чумной «англичанкой, которая гадит», вышучивали парижских вольнодумцев и японских «ходи-ходи», гордились могуществом и простором империи.

… Отсчет есть временной и духовный. Второй — куда как более ответствен перед будущим, ибо он, этот духовный отсчет, в конечном-то счете и определяет эпоху, наделяя ее теми характеристическими чертами, по которым потомки смогут судить о жизни своих отцов и праотцев. Отдельные имена могут забыться — эпохи останутся до тех пор, пока человечество существует, то есть пока оно не утратило единственное, что связует настоящее с прошлым, — память.

И в этом особом духовном отсчете минут, часов и столетий найдут свое место письма, отправленные из царских тюрем двадцатилетним арестантом Феликсом Дзержинским его сестре Альдоне Эдмундовне. «Дорогая Альдона! Спасибо, что написала… Ты называешь меня беднягой,

— крепко ошибаешься. Правда, я не могу сказать про себя, что я доволен и счастлив, но это ничуть не потому, что я сижу в тюрьме. Я уверенно могу сказать, что я гораздо счастливее тех, кто на «воле» ведет бессмысленную жизнь. Тюрьма страшна лишь для тех, кто слаб духом… Будьте все здоровы, веселы, довольны жизнью. Любящий брат Феликс». «Варшава, ротмистру Шевякову В. И. Милостивый государь Владимир Иванович! Ваше поручение, связанное с выявлением преступных связей дворянина Феликса Эдмундова Дзержинского, арестованного в Ковно, я передал на словах ротмистру Охранного отделения Ивану Никодимовичу фон дер Гроссу. Однако, несмотря на мои неоднократные просьбы оказать действенную помощь для того, чтобы установить социал-демократические кружки в Варшаве, используя юный возраст Дзержинского, его несовершеннолетие и связанную с этим возможность применить по отношению к нему более серьезные методы работы, ротмистр фон дер Гросс был крайне пассивен. На мою просьбу о личной беседе с Дзержинским, И. Н. фон Гросс ответил отказом, мотивируя тем, что я не знаю в достаточной мере личности арестованного. Соблаговолите, милостивый государь Владимир Иванович, дать указание, как быть дальше, либо, — и это было бы, по-моему, самым разумным, — найдите способ указать ротмистру Гроссу на известную некорректность по отношению к его коллеге в работе. Остаюсь Вашего Благородия покорным слугою поручик Г. В. Глазов». «Ковно, ротмистру И. Н. фон дер Гроссу для поручика Отдельного корпуса жандармов Г. В. Глазова. Глеб Витальевич! Ротмистр Иван Никодимович фон дер Гросс, как я полагаю, соизволит пригласить Вас на экзекуцию означенного Дзержинского, с тем, чтобы потом Вы провели беседу с арестованным. В случае, если экзекуция не поможет (получено разрешение на порку Дзержинского березовыми палками, но не более пятидесяти ударов, дабы не последовало смертельного исхода в связи со слабым здоровьем последнего), следует лишить Дзержинского прогулок. Не приходится сомневаться, что двадцатилетний юноша не вынесет подобных испытаний и откроет Вам то, что надлежит выяснить в интересах как Ковенской, так и Варшавской охраны. Ротмистр В. И. Шевяков». «Милостивый государь Владимир Иванович! На экзекуцию, которая была применена дважды, ротмистр И. Н. фон дер Гросс меня с собою не взял. Лишение пищи Дзержинского проводилось три раза на протяжении последних пятнадцати дней. Лишь после того, как стало ясно, что все попытки И. Н. фон дер Гросса склонить Дзержинского к чистосердечному покаянию оказались безуспешными, мне было разрешено допросить его, что я делать отказался во избежание досадного, но, к сожалению, бытующего у нас правила перекладывать вину за неуспех с больной головы на здоровую. Прошу Вашего согласия на возвращение мое в Варшаву, поскольку проводить работу с Дзержинским нецелесообразно, ибо арестованный заболел чахоткою в острой форме с обильным горловым кровотечением. Вашего Благородия покорнейшим слугою имею честь быть поручик Глазов». «ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ КОВНО ОХРАННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ ГЛАЗОВУ. КАКОЕ НАКАЗАНИЕ ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ ВЫНЕСТИ ИНТЕРЕСУЮЩЕМУ НАС ЛИЦУ ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОЗРАЖАЙТЕ ПРОТИВ НАДЗОРА ПОЛИЦИИ В ПРЕДЕЛАХ ЦАРСТВА ПОЛЬСКОГО ТОЧКА НАСТАИВАЙТЕ ВЫСЫЛКЕ ПЯТЬ ЛЕТ ОТДАЛЕННЫЕ РАЙОНЫ ИЗВЕСТНОЙ ВАМ ТЕРРИТОРИИ ШЕВЯКОВ». «Милостивый государь Владимир Иванович! Это доверительное письмо прошу рассматривать как рапорт, и, таким образом, Вы вправе дать ему ход в любом направлении: я готов отвечать за свои слова вплоть до Департамента полиции. Честолюбивые амбиции ротмистра фон дер Гросса нанесли ущерб делу политического розыска, помешали вскрыть преступные связи социал-демократического пропагандиста Ф. Дзержинского в Царстве Польском и, в окончательном итоге, пошли на пользу смуте, поскольку имя Дзержинского ныне сделалось широко известным в тюрьме в силу его „стойкого“ — по словам социалистов — поведения на допросах и при экзекуциях. Желание обратить арест политического преступника на свою лишь выгоду, сделать его своею „собственностью“, карьерное отношение к Дзержинскому как к объекту местного интереса, помешало получить улики, столь необходимые нам по борьбе с революционными проявлениями в среде фабричных рабочих и студентов. Если фон дер Гросс намерен и дальше работать такими методами, кои мне довелось наблюдать, то можно с уверенностью предсказать серьезные упущения Ковенской охраны в ближайшем будущем, а закрывать глаза на бурное развитие революционной агитации возможно только тем, кому не вменено в обязанность хранить устои, законы и трон Империи. Излишняя жестокость фон дер Гросса, его неумение совмещать строгость и доброту, на коих строится наша работа, делают его персоной весьма непопулярной среди здешнего корпуса жандармов, не говоря уже о революционерах, готовых принять смерть, чем беседовать с ротмистром. Не удивительно поэтому, что за два года службы в Ковно он смог склонить к сотрудничеству только двух социалистов, причем один из них был убит революционерами, которые узнали о его связях легко, ибо фон дер Гросс агентуру не бережет, принимает в помещении Охранного отделения, никак не конспирирует; второй же, отправившись за границу, исчез и никаких вестей не дает о себе, из чего следует заключить, что дальнейшая работа с ним невозможна. С большим трудом мне удалось убедить местного прокурора судебной палаты в необходимости выслать Дзержинского из пределов губернии, поскольку улик фон дер Гросс не смог собрать, а выдвижение им в качестве вещественного доказательства книги Толстого „Кавказ“ вызывает у судейских вполне закономерную обратную реакцию. Таким образом, можно считать нашей большою победою, что после тех ошибок, которые были допущены И. Н. фон дер Гроссом, мне удалось убедить прокурора и провести через палату высылку Дзержинского сроком на три года в отдаленные северные районы близ г. Вятки. Вашего Благородия покорнейший слуга поручик Г. Глазов». (Резолюция В. И. Шевякова: «Ссоры между своими не нужны. Рапорту хода не давать. Указать Глазову на слабый в нем дух жандармской дружественности».) «Дорогая Альдона! Я нахожусь теперь в Нолинске, где должен пробыть три года, если меня не возьмут в солдаты и не сошлют служить в Сибирь на китайскую границу, на реку Амур, или еще куда-либо. Мы, ссыльные, должны теперь набираться сил как физических, так и моральных, чтобы быть подготовленными, когда настанет время. Правда, мало кто завидует нашей участи, но мы, видя светлое будущее нашего дела, осознавая его мощь, мы никогда, никогда не сменили бы своего положения на мещанское прозябание. Дело наше родилось недавно, но развитие его будет беспредельным, оно бессмертно. Ваш Феликс». «С. -Петербург, Департамент полиции, подполковнику Зудину X. Е. Милостивый государь Харлампий Евгеньевич! На Ваш циркуляр №429/71 от 19 октября 1899 года о побеге из Вятской ссылки дворянина Феликса Эдмундова Дзержинского честь имею донести следующее: по агентурным данным в Варшаве появился некий „Франек“, он же „Астроном“, он же „Переплетчик“, юноша двадцати одного года, с детским еще лицом, хорошо образованный, умелый оратор, страдающий чахоткою, без определенного места жительства, поляк, говорящий весьма свободно на русском, немецком и французском языках. Все попытки арестовать означенного „Франека“, он же „Астроном“, он же „Переплетчик“, не увенчались успехом, поскольку последний оказался искусным конспиратором» Данные агентуры, однако, позволили определить сферу интересов вышеупомянутого лица, скрывавшегося под тремя революционными кличками. Выяснилось, что «Франек», он же «Астроном», он же «Переплетчик», вместе с неким А. Росолом, из фабричных, К. Залевским и Э. Соколовским создал «Рабочий союз социал-демократии», после чего им была проведена конференция в Вильне, на коей произошло объединение социал-демократических кружков Польши и Литвы, а затем в Минске на съезде объединенной партии, именующей себя ныне как «Социал-демократическая Королевства Польского и Литвы», означенный «Франек» сделался членом Центрального комитета (Главного правления). Прежде всего новый член ЦК «Франек — Астроном — Переплетчик» начал агитацию в рабочих районах Варшавы с целью отбить от рядов ППС (Польской Социалистической партии), возглавляемой Иосифом (Юзефом) Пилсудским, фабричных из районов Мокотова и Воли, а также кожевенников, металлистов и булочников. Необходимость этой работы объяснялась «чуждой духу социализма националистической программой ППС». 15 января 1900 года означенный «Франек — Астроном — Переплетчик» вошел в сферу наружного наблюдения под кличкой «Красивый» во время встречи с Альдоной Булгак. Филеры установили со всей определенностью, что это лицо является беглым ссыльнопоселенцем дворянином Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, братом упомянутой выше А. Э. Булгак. Выявленные связи Ф. Дзержинского позволили провести ликвидацию на улице Каликста, в квартире сапожника Г. Малясевича (революционная кличка «Верблюд», в филерском наблюдении был принят под кличкой «Иванов»). В делопроизводстве, которое начато сразу же после задержания Дзержинского, собравшего единомышленников для занятий по политической экономии, отсутствуют, к сожалению, улики, которые бы позволили доказать связь преступника с Розою Люксембург, Адольфом Барским и Лео Иогихесом (Тышка), находящимися ныне в Берлине, кои считаются организаторами социал-демократического движения в Царстве Польском. Однако можно полагать, что в процессе следствия удастся получить необходимые данные, кои подтвердят преступное желание Дзержинского установить непосредственные сношения с названными выше революционерами. Тогда Дзержинский, бежавший ранее из ссылки, вполне может быть по букве и сути закона осужден на каторгу, и вся его дальнейшая работа, таким образом, окажется пресеченной раз и навсегда. Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга ротмистр В. И. Шевяков». «Седлецкая тюрьма. Дорогая Альдона! После первого ареста и заключения я не отступил от своего долга, как я его понимал и понимаю. Но чтобы достигнуть поставленной цели, такие, как я, должны отказаться от всех личных благ, от жизни для себя, ради жизни для дела. Я пишу тебе, дорогая Альдона, все это лишь для того, чтобы ты не считала меня „беднягой“… Ваш „Неисправимый“. „С. -Петербург, Департамент полиции, подполковнику Зудину X. Е. Милостивый государь Харлампий Евгеньевич! Работа с арестованным Дзержинским, проводимая в течение шести месяцев, к сожалению, не принесла желаемых результатов, как я могу судить из рапорта, представленного мне ротмистром Сушковым. Никаких данных о своих связях он не открыл, а установленные агентурным путем отказывается подтверждать, несмотря на все те меры, кои были приняты по отношению к нему в тюрьмах Варшавы и Седлеца. Полагаю, что Дзержинский относится к тому типу революционеров, которые уже до конца отравлены ядом зловредной пропаганды, а посему просил бы Ваше Высокоблагородие поддержать мое ходатайство о применении к последнему сурового наказания: я имею в виду ссылку в такие районы Восточной Сибири, побег откуда практически невозможен. Лишь отторжение Дзержинского от социал-демократических идей на длительный период может позволить надеяться, что со зрелостью он переменит характер мыслей своих, отличающихся ныне крайней резкостью. Не могу не поделиться соображениями по поводу того, как следует, по моему разумению, строить работу среди тех пропагандистов и руководителей кружков, которые все более и более оказываются людьми грамотными, фанатичными, добровольно отказавшимися от благ жизни во имя химерических своих утопий. Сейчас мы, в основном, пользуемся услугами людей темных, кои могут разве что сообщить адрес сходки и приметы того, кто читал лекцию. Привлеченные к сотрудничеству подростки, хотя и обходятся казне сравнительно дешево (в среднем мы платим подросткам-штучникам от 2-х до 5-ти рублей за освещение собрания или беседы, свидетелем коей он или она были), но, тем не менее, анализа никакого дать не могут, да и не всегда до конца понимают, о чем на преступной сходке шла речь. Не настала ли пора, милостивый государь Харлампий Евгеньевич, организовать соответствующее отделение по работе среди той части новой партии, которая рекрутируется из интеллигентов? Тогда мы имели бы освещение как по линии фабричных союзов полковника Зубатова, так и по линии того отделения, коее бы наладило контроль над партийною интеллигенцией и позволило ввести в ряды их пропагандистов секретных сотрудников Охранных отделений Империи. В случае, ежели Вы, милостивый государь Харлампий Евгеньевич, выкажете интерес к моему предложению, почел бы за честь изложить Вам мой подробный план. Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга подполковник В. И. Шевяков“. „ВАРШАВА ДЕЛОВАЯ КОРПУС ЖАНДАРМОВ ШЕВЯКОВУ ТОЧКА ЗАНИМАЙТЕСЬ ТЕМ ЧТО ВАМ ВМЕНЕНО В ОБЯЗАННОСТЬ ТОЧКА ПОЛУЧИТЕ ПРИКАЗ ТОГДА И ВЫПОЛНЯЙТЕ ТОЧКА ЗУДИН“. „Его Высокопревосходительству Дмитрию Сергеевичу Сипягину, егермейстеру и министру внутренних дел. Милостивый государь Дмитрий Сергеевич! Зная Вашу высокую занятость и понимая, сколь малым временем для досуга Вы располагаете, отдавая всего себя делу служения Государю, я, тем не менее, рискую обратиться к Вам с этой краткой запискою. Наблюдая политические дела, связанные с деятельностью социал-демократических групп, работающих среди фабричных рабочих, мне все более и более бросается в глаза та бесконтрольность, коей пользуются пропагандисты упомянутой партии, как, например, Плеханов, Ленин, Аксельрод, Засулич, Люксембург, а также совсем молодые Красин, Дзержинский, Богданов (Малиновский) и ряд других. Департамент полиции ныне занят тем лишь, что сводит ряд „освещений“ в единую отчетную таблицу за месяц, тогда как следовало бы более пристально работать в этом направлении, останавливая внимание на силах молодых, работающих в Империи тайно, фанатично преданных крамольной идее марксового социализма. Ежели б мы смогли создать бюро, занимающееся сбором данных именно об этих лицах, ежели б мы смогли через посредство означенного бюро вводить в пропагандистскую верхушку с. -демократической партии свою агентуру более эффективно, то, можно полагать, движение марксистов пойдет на убыль, поскольку мы сможем освещать движение как по линии фабричных союзов полковника Зубатова, так и по линии нового бюро, коее бы наладило соответствующее наблюдение за партийною интеллигенцией. В случае, ежели Вы, милостивый государь Дмитрий Сергеевич, найдете такое соображение заслуживающим внимания, я готов представить на благоусмотрение Вашего Высокопревосходительства подробный проект вышеупомянутого бюро и назвать кандидатуры чиновников, готовых к такого рода службе. Позвольте, Ваше Высокопревосходительство, засвидетельствовать Вам еще раз самое глубокое и почтительное уважение. Остаюсь Вашего Высокопревосходительства покорнейшим слугою, готовый к услугам полковник Зудин“. (Резолюция Сипягина: „Значит, я Плеханова, Засулич и Ленина не контролирую? Проэктов у нас и без этого много! Делом заниматься надобно Зудину, а не проэкты составлять! Пусть Мих. Иван. Гурович проверит работу Зудина и доложит результаты Александру Андреевичу“.) „ВАРШАВА ДЕЛОВАЯ КОРПУС ЖАНДАРМОВ ШЕВЯКОВУ ТОЧКА СРОЧНО ДОЛОЖИТЕ СОСТОЯНИЕ ДЕЛА ЛО ИНТЕРЕСУЮЩЕМУ МЕНЯ ЛИЦУ ТОЧКА ЗУДИН“. „САНКТ-ПЕТЕРБУРГ ДЕЛОВАЯ ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ ЗУДИНУ ТОЧКА ХОДАТАЙСТВУЮ ОТПРАВЛЕНИИ ИНТЕРЕСУЮЩЕГО ВАС ЛИЦА В ИЗВЕСТНОЕ МЕСТО СРОКОМ ПЯТЬ ЛЕТ ШЕВЯКОВ“. „ВАРШАВА ДЕЛОВАЯ КОРПУС ЖАНДАЛРМОВ ШЕВЯКОВУ ПЛОХО ХОДАТАЙСТВУЕТЕ ТОЧКА ЗУДИН“. „Александровская пересыльная тюрьма. Дорогие Альдона и Гедымин! Я уже в Восточной Сибири, более чем за 6 тысяч верст от вас, от родного края, — но вместе со своими товарищами по заключению. Бывают минуты тяжелые, ужасные, когда кажется, что боль разорвет тебе череп; однако лишь боль эта делает нас людьми, и мы видим солнце, хотя над нами и вокруг нас — тюремные решетки и стены. Ваш Феликс“.