Горец - Страница 1

Чтобы держать себя в руках, Хелен пыталась делать подкоп. Она считала это вариантом уроков мастера Тая: обрати слабость в силу . Её подгонял страх, но она заставила его укрепить ноющие руки, а не расслабить кишечник.

Шварк, шварк. У нее не было сил, чтобы жалкий обломок булыжника в ее руке оставлял в стене глубокие царапины. Стена не была особенно прочной, поскольку и сама была сложена из булыжников. Но, несмотря на все тренировки у мастера Тая, её тонкие руки и маленькие кисти все-таки принадлежали девочке, которой недавно исполнилось четырнадцать.

И что? Она все равно не могла позволить себе сильно шуметь. То и дело из-за тяжелой двери, которую ее похитители установили на входе в “камеру”, слышались их голоса.

Шварк, шварк. Слабость в силу. Корни ломают скалы. Вода и ветер побеждают камень.

Так ее учили. И отец, и мастер Тай. Реши, чего ты хочешь, и принимайся за дело, подобно текущей воде. Мягко, легко, непрерывно. Непреодолимо.

Шварк, шварк. Она понятия не имела, насколько толста стена, и даже было ли это вообще стеной. Насколько Хелен знала, она запросто могла пробивать бесконечный туннель в грунте Земли.

Похитители сдернули с ее головы мешок только тогда, когда доставили в это странное и пугающее место. Она знала только что они где-то в пределах столицы Солнечной Лиги, Чикаго. Но не знала где именно. Разве что, по ее мнению, это были Старые Кварталы. Чикаго был гигантским городом, а Старые Кварталы были подобны древним месопотамским тепе[1]. Слой на слое полуразрушенных руин. Они спустились глубоко под землю, пройдя причудливо извивающимся путем, который она запомнить не сумела.

Шварк, шварк. Просто делай это. Текущая вода победит все.

Когда-нибудь.

Работая, она временами думала об отце, а иногда — о мастере Тае. Но гораздо чаще — о своей матери. У Хелен в памяти не осталось ее лица, если, конечно, не считать виденное на голографических записях. Она погибла, когда Хелен было всего четыре года. Но воспоминание о дне, когда погибла ее мать, было постоянно живо в памяти. Хелен, испуганная, сидела на коленях у отца, а мама возглавляла безнадежную защиту конвоя от военных кораблей Хевена. Но в тот день мать спасла их с отцом.

Шварк, шварк. Работа вызывала оцепенение и в мозгу, и в теле. Большую часть времени Хелен не думала ни о чем. Она просто держала перед собой один образ: Парламентскую медаль “За Доблесть”, которой мама была награждена посмертно. С тех пор, куда бы они ни переезжали, отец всегда вешал медаль на самое видное место в доме.

Шварк, шварк. Верно, за то, что она сейчас делает, Хелен медалью не наградят. Но ей это было не важно. Не важнее, чем было матери.

Шварк, шварк. Вода течет .

Когда он заметил человека, которого искал, Виктор Каша испытал еще один приступ сомнений и нерешительности.

И страха.

Сумасшествие. Лучший способ гарантировать себе почетное место — перед расстрельным взводом.

Неуверенность была достаточно сильна, чтобы приковать его к месту больше чем на минуту. К счастью, грязный бар был настолько забит народом и настолько плохо освещен, что его неподвижность не привлекла чьего-либо внимания.

Она безусловно не привлекла внимания человека, на которого он уставился. Виктору понадобилось не более нескольких секунд, чтобы прийти к выводу, что человек, являвшийся его целью, уже был наполовину пьян. Верно, сидевший в баре не шатался и не запинался, произнося бармену несколько слов. В этом, как и во всем остальном, Кевин Ушер тщательно контролировал себя. Но Виктор видел Ушера трезвым — изредка — и полагал, что может различить неявные признаки.

В конце концов именно это превозмогло страхи Виктора.

“Если он заложит меня, я всегда могу заявить, что он был слишком пьян, чтобы понимать, о чем шла речь. Вряд ли Дюркхейм не поверит мне — он сам достаточно острил насчет пьянства Ушера, верно?”

В тот момент, когда он пришел к такому выводу, Виктор увидел, как сидящий рядом с Ушером человек свалился со стула. Мгновением позже Виктор занял его место.

И снова заколебался. Ушер не смотрел на него. Гражданин полковник морской пехоты ссутулился над стаканом, уставившись на налитую в него янтарную жидкость. Виктор, если бы захотел, все еще мог уйти не подставляя себя.

Точнее это он так считал. Виктор забыл о репутации Ушера.

— Это грубое нарушение процедуры, — сказал человек, сидящий рядом с Виктором, не отрывая взгляда от стакана. — Не говоря уже о том, что нарушает все правила нашей профессии. Дюркхейм с тебя с живого кожу сдерет. — Ушер отпил глоток. — Ну, может быть и нет. Дюркхейм — бюрократ. То, что он знает о полевой работе, не перенапряжет мозги голубя.

В голосе Ушера не было признаков опьянения, разве только некоторая замедленность произношения. Не было признаков опьянения и во взгляде, который он наконец перевел на Виктора.

— Но что еще важнее — намного важнее , — это то, что я не на работе, а ты нарушаешь мою концентрацию.

Гневный ответ Виктора вырвался опередив рассудок.

— Мать твою, Ушер, — прошипел он. — С твоей практикой, ты сможешь пить в центре урагана не пролив ни капли.

Тонкая усмешка коснулась лица Ушера.

— Ну и ну, — протянул он. — Кто бы мог подумать? Маленький вундеркинд Дюркхейма на самом деле умеет ругаться.

— Ругаться я научился раньше, чем говорить. Поэтому я этого и не делаю.

Усмешка Ушера стала шире.

— О, как захватывающе. Еще один долистик вот-вот расскажет историю нищеты и лишений. Не могу дождаться.

Виктор усмирил свой темперамент. Он был несколько поражен тем, каких усилий это стоило, и понял, что это прорывался его страх. Виктор научился самоконтролю в шесть лет. Именно так он выжил и пробился в люди.

Пробился наверх. Но он не был уверен, что открывшийся вид ему понравился.

— Неважно, — пробормотал он. — Я знаю, что нарушаю правила. Но мне нужно поговорить с тобой, Ушер, с глазу на глаз. И я не придумал другого способа.

Улыбка исчезла с лица Ушера. Взгляд его вернулся к стакану.

— За пределами комнаты для допросов мне нечего сказать Госбезопасности. — Улыбка вернулась, очень тонкая. — А если ты хочешь отвести меня туда, тебе, черт побери, лучше поискать помощи. Не думаю, что ты справишься в одиночку, вундеркинд.

На мгновение здоровенная рука, сжимающая стакан, напряглась. При виде этого Виктор не усомнился, что потребуется не меньше отделения солдат Госбезопасности, чтобы доставить Ушера в допросную. И что половина в процессе погибнет. Пьяница он или нет, репутация Ушера внушала уважение.

— Почему? — подивился Виктор. — Ты мог бы быть сейчас гражданином генералом ГБ — гражданином генерал-лейтенантом — вместо того, чтобы быть гражданином полковником морской пехоты, усланным в эту дыру.

Губы Ушера на мгновение исказила гримаса. Возможно, полуоформившаяся презрительная усмешка.

— Мне не очень нравится Сен-Жюст, — прозвучал ответ. — И никогда не нравился, даже до Революции.

Виктор на секунду задержал дыхание, потом резко выдохнул и огляделся. Никто не прислушивался, насколько он мог судить.

— Ну, — протянул он, — ты уж точно не шибко озабочен своим здоровьем.

Губы Ушера снова дрогнули.

— Это ты о моем пристрастии к выпивке?

Виктор фыркнул.

— Если ты будешь отпускать остроты насчет главы Госбезопасности, то тебе повезет, если ты умрешь от цирроза печени.

— Я не острил. Я констатировал факт. Я презираю Оскара Сен-Жюста и никогда не делал из этого секрета. Я сказал ему это прямо в лицо. Дважды. Один раз до Революции и один после. — Ушер пожал плечами. — Похоже, так или иначе, это его не сильно задело. Отдаю должное Сен-Жюсту — он не убивает людей из-за личной неприязни. И, уверяю тебя, лично он не садист — в отличие от большинства работающих на него.