Гора Лунного духа или Побеждённые боги - Страница 4

— Ты хорошо поступил, эффенди[3], з — добавил он, помолчав и важно драпируясь в гандуру[4], — ты правильно сделал, эффенди, что отложил день отъезда. Мы теперь выедем в день благословенный, эльмубарак[5]. Этот день счастлив для охотников и путешественников.

Высказав все это, Ибрагим замолчал в ожидании вопросов своего господина об языке галласов. Так начался первый урок Пьера. Язык, как и всегда, давался ему легко, что изумляло араба-учителя.

— Это джинны[6] помогают тебе, эффенди, — заметил он однажды.

Уроки эти продолжались и на пароходе, который шел сравнительно быстро, энергично пеня мутные воды Белого Нила. Галласский язык Пьер начал изучать так, на всякий случай, а вернее подчиняясь своей природной страсти к языкам, но уже в Фашоде эти уроки пригодились ему, когда среди лодочников на реке Собат оказались галласы.

В Фашоду пароход прибыл к вечеру. Пока Пьер вместе с Ибрагимом нанимали лодочников, солнце незаметно склонилось за горизонт и сразу, как это обычно для экваториальных стран, день без всяких переходов превратился в ночь. Дальнейшую поездку пришлось отложить до утра, так как нужно было отыскать англичанина Эдварда Вилькса, друга Корбо, и передать ему письмо.

Пьер весело провел у него вечер, получил много полезных советов и немало выпил виски с содой. Расстались они друзьями. Возвратился Пьер на место своей стоянки в довольно веселом настроении и, не раздеваясь, лег в гамак, приготовленный для него Ибрагимом.

Над ним высилось чудесное и, казалось, все еще знойное небо, усеянное яркими звездами и крупными созвездиями, незнакомыми в нашем полушарии. Широкие перистые листья пальм, к которым был привязан гамак, черными лопастями купались на фоне Млечного пути, необычно сверкающего и переливающегося огнями.

Все кругом спало, только однотонно трещали цикады, где-то выли шакалы и хохотала гиена. Глаза Пьера стали смыкаться сладкой дремотой, как вдруг дикие стоны и вопли прорезали воздух, почти рядом с гамаком. Пьер вскочил на ноги и схватился за револьвер. Быстро вскочили и Ибрагим и несколько человек из лодочников и носильщиков.

— Аллах керим[7] — крикнул Пьер, обращаясь к Ибрагиму, — что это такое?

Но араб ничего не ответил ему, а, вытянув руки по направлению крика, грозно воскликнул:

— Аллах енарль эш-шайтан![8]

И, будто испугавшись заклятья, стоны и вопли прекратились, а с ближайшей пальмы мелькнуло неясное пятно, мягко протрепетав беззвучными крыльями. Пьер рассмеялся — это была африканская сова.

— Ну и напугает же такая ерунда, — проговорил он, укладываясь снова в гамак.

— Нет, не смейся, эффенди, — суеверно заметил араб, — это не птица, это марафиль[9]. Но он безвреден теперь и не сможет сделать зла, ибо ты крикнул имя божье, а я совершил заклятье. Теперь спи спокойно, эффенди, африт[10] не вернется.

Ибрагим укутался в свою гандуру и спокойно заснул.

Но Пьеру не спалось, и он, любуясь ночью, понемногу стал различать какой-то шепот. Повернув голову, он увидел двух галласов, которые сидели у лодок и тихо беседовали. Они охраняли лодки, в которых лежали вещи Пьера. Разговор шел о каком-то сомалийце, по имени Исафет, охотившемся в горах.

Пьер прислушался, ловя особенности произношения, которые не совсем точно передавал его учитель Ибрагим. Рассказ был неинтересный и крайне однообразный, так что дремота снова овладела Пьером. Но слова: «у горы Лунного духа» отогнали весь сон. Боясь пошевельнуться, он стал жадно слушать.

— Он прибыл к нам недавно, — продолжал рассказчик, — он был смелый охотник. Он не знал горы Лунного духа. Он пошел туда за муфлонами. Потом мы узнали. Он видел свет, слышал крики злых духов и барабан. Он бежал и падал, ибо ум его смешался. Потом болел, заклинатели не помогли ему. Он умер.

— Это гнали его злые духи, — добавил другой.

Разговор на этом окончился, и собеседники, помолчав, тихо затянули какую-то дикую песню: не то заклинание, не то молитву.

Ночь начинала холодеть, и Пьер, укрывшись плащом, быстро стал засыпать; хотя в полусне мысль еще работала, но уже сплетала самые сказочные узоры из легенд о Па-руте.

Солнце сильно пекло, хотя и клонилось к земле, когда флотилия легких лодок, всплескивая веслами сверкающую воду, огибала излучину реки, и, покидая мутные воды Белого Нила, приближалась к устью реки Собат. За день, несмотря на краткий отдых для обеда, неутомимые лодочники Пьера успели отойти от Фашоды более чем на сорок километров.

Пьер сидел, как зачарованный, впиваясь глазами в бескрайние саванны, еще не начавшие желтеть от наступивших после дождливого марта засух. Но озера уже везде заросли тростниками и папирусом, а многие из них превратились в широкие, мелководные болота. Все же влаги было достаточно, и густые высокие травы, как гигантский пышный ковер, расстилались во все стороны горизонта. Мириады насекомых носились в воздухе, а над озерами бесчисленными стаями мелькали птицы. Тут были и огромные белые пеликаны, и крикливые ибисы, и цапли, и журавли, и алые фламинго, и тысячи всякой другой водяной и степной птицы. Несколько раз Пьер видел вдали чутких антилоп и страусов.

Медленно двигались по сторонам эти девственные степи, сообразно движению лодок, и картина развертывалась за картиной. Вот вдали замаячили в смутных очертаниях не то холмы, не то вершины отдаленных гор. Промелькнул табун полосатых зебр и скрылся там, где у кустов тамаринда и пышных акаций выглядывают рогатые головки жираф на длинных и тонких шеях. Там, в другой стороне, одиноко раскинулся мощный баобаб и как страж стоит над саванной; там неожиданно, как нежные струны, подымались стройные пальмы, прямые, как мачты, стволы их качают на вершинах красивые пучки перистых листьев, а там опять даль и простор, и все залито солнцем.

Куда ни глянешь — море безмолвных, чуть волнующихся трав, над которыми так же безмолвно кружат и висят почти неподвижно степные орлы. Так же безмолвно вверху и бездонное небо, только кое-где в синем океане, как в мертвом штиле, стоят белоснежные паруса облаков, будто ждут попутного ветра.

Но плещут весла, и новые картины открываются в саваннах. Справа что то засверкало и слепит глаза своим блеском. Это степная речонка, незримо скользя в густой траве и камышах, согнулась в излучину и, поймав, как зеркало, огненный лик экваториального солнца, течет пылающим потоком. Медленно бредет к воде носорог, до половины уйдя в траву, будто плывет в ней.

Смотрит Пьер ненасытными взорами, а в голове пробегают неясные мысли, сладкие, как сновиденья, цепляются прихотливо друг за друга и лениво оформляются в слова.

— Вот он, рай первых людей, — тянутся сами собой мыс-ленные речи, — какой был по человеческим преданьям у Тигра и Евфрата.

И далекие образы из дебрей истории затеснились вокруг Пьера. Он уже не видит саванны — перед ним проносятся страны сумеров, аккадов, легенды которых о сотворении мира в искаженном виде сохранила библия. Он видит равнины Ирана, предгорья Кавказа и те просторы, где впервые арийские расы закладывали фундамент культуры. Там, в другой части света — мощный Египет со своими храмами и пирамидами, наукой и философией. Там — древнейшие культурные острова эгейцев с их таинственными лабиринтами и письменами. Тут растет и крепнет Греция, а в разных местах, на разных материках, творят и создают свои бесчисленные племена желтой и черной расы. Возникают и рушатся царства, и суетливой, постоянно кочующей толпой мелькают повсюду торговцы-семиты, посредники разных знаний и товаров. Они то привозят азбуку из Египта, то десятичные цифры и алгебру из Индии, то знакомят со стеклом, то переносят с места на место культы и поверья разных племен.