Гопакиада - Страница 3

Короче говоря, в Речи Посполитой разгоралась нешуточная гражданская война. Но – повезло. Кризис в соседней России дал Варшаве пространство для маневра. Сбросив самые буйные элементы на поиски удачи в соседнюю страну «добровольцами» при обоих «Дмитриях», она затем – уже при непосредственном вторжении Сигизмунда – «подписала» остальных послужить королевскому делу в богатой и слабой стране. Чем «лыцари» и занялись поголовно (не особо мороча себе голову такими мелочами, как православное братство), вплоть до соучастия в разгроме и сожжении Москвы, откуда потом, правда, пришлось драпать, а еще позже, когда ситуация изменилась, просить прощения.

Несколько следующих лет Польша, нуждаясь в казаках, в целом не мешала им жить по понятиям, даже соглашалась на некоторые компромиссы. На Днепре появился вменяемый лидер Петр Конашевич ака Сагайдачный, человек весьма талантливый и со всех сторон солидный, попытавшийся превратить отморозков в нечто удобоваримое, в перспективе, видимо, даже в некое военно-политическое сословие с внятно формулируемыми задачами. Он отрубил головы особо буйным запорожцам, чем сильно удивил остальных, весьма его в итоге зауважавших, впервые подчинил Сечь власти реестрового гетмана, оказывал покровительство мещанству и духовенству, добился восстановления Киевской митрополии, при этом оставаясь лояльным подданным польской короны, более всего мечтающим о статусе полноправного шляхтича, а еще лучше, само собой, магната. Именно он в 1618-м жег единоверную Москву под знаменами королевича Владислава, в 1621-м совместно с поляками остановил под Хотином турок, выговорив за это увеличение реестра вдвое (до 8 тысяч). Однако когда дело было сделано, реестр – под благовидным предлогом, разумеется, – был вновь урезан, что в итоге привело Сагайдачного к инфаркту, а казаков в бешенство. В 1625-м дело дошло до открытого столкновения у Курукового озера, после чего Варшава, решив не обострять, пошла на компромисс с реестровыми (амнистия + увеличение реестра до 6000), но, естественно, категорически отказалась от уступок всем прочим. А привилегий и, главное, жалованья хотелось всем. В итоге возник странный, сам себя учредивший тяни-толкай по имени «королевское нереестровое войско запорожское», учинивший в 1630-м очередной мятеж. На сей раз – с учетом опыта Косинского и Наливайки – позвав «на общее дело» самые широкие слои населения, недовольные уже не только зажимом «отеческой веры», но и ростом панских претензий. Не имея достаточно сил (только-только завершилась война со шведами и началась война с Россией) и реально оценив затраты на подавление, польское правительство пошло на хотя и весьма умеренный, но все же какой-никакой компромисс. Реестр увеличили до 8000, как при Сагайдачном, а в 1632-м на сейме в Варшаве официально признали право на существование «восточной церкви», утвердив митрополитом Петра Могилу, иерарха толкового, в равной степени преданного и православию, и Варшаве (он был представителем молдовской линии уже упоминавшегося рода Мовилэ).

Однако далее лежала красная черта. Ни о каких политических правах, тем более ни о каком допущении в сейм или хотя бы признании казачества особым военным сословием Варшава ни говорить, ни даже слышать не желала.

Между тем вопрос стоял намного жестче, нежели за 30 лет до того. Если Косинский и Наливайко хотели только жалованья, послаблений в религиозных вопросах и чтобы их уважали, то в первой трети XVII века речь шла уже о самом главном – о земле. Право безоговорочного владения землей в Речи Посполитой принадлежало магнатам и шляхте – естественно, католикам. Православные – даже очень зажиточные и заслуженные – были связаны кучей условий, юридических закорючек и стойких предубеждений власть имущих, а вырваться в люди, приняв католичество, в те религиозные – трудно для нас понятные до конца – времена было вариантом далеко не для каждого. Беспокойство за свои земли, расположенные на берегах Днепра, усиливалось тем более, чем яснее реестровые понимали, что теперь, когда (согласно Люблинской унии) Киевское княжество отошло от Литвы к Польше, миграция польской шляхты на periferia (фактически мирный крестовый поход за торжество «истинной веры») чревата конфискацией земель у туземцев, что бы ни говорили на эту тему законы. А понимая, пытались получить от властей гарантии в виде все того же фиксированного статуса. Мотивируя тем, что, типа, оружие тоже носим и воюем не хуже шляхты, – так почему?!

Что интересно, на самом-самом высшем уровне претензии эти особых возражений не встречали. В конце концов, они были справедливы – «зимовые» требовали ровно того, чем обладали и что защищали. Кроме того – и главное! – пойдя навстречу, корона получала бы свое – собственное и достаточно неплохое – войско, опираясь на которое могла бы противостоять магнатам, понемногу лишающих королей власти. Однако именно по этой причине все шевеления монархов из династии Ваза (и Сигизмунда, относившегося к казакам спокойно, без особых предубеждений, и Владислава, открыто им симпатизировавшего) в этом направлении немедленно блокировались олигархией. Магнаты-сенаторы вовсе не собирались «законно» уступать реестровым земли, которыми те – хотя и считали своими, но – юридически владели в основном на правах аренды. Мелкая же шляхта, мечтавшая получить поместья на periferia на правах магнатских вассалов, заранее ненавидела «схизматиков», не по праву владеющих ее будущим имуществом. Так что, не говоря уж об «уравнении в правах», вопрос о чем ни разу не ставился на рассмотрение, даже расширения реестра, обещанного под Москвой лично Владиславом, королю добиться не удалось, и многим «нереестровым» пришлось вновь становится либо уходить «на низы», либо возвращаться «под пана», а для контроля и учета польское правительство построило на Днепре крепость Кодак. Ее, правда, разрушили сами же реестровые, затем откупившись головой лидера, Ивана Сулимы (быть вождем казацких бунтов в этом смысле было очень опасно, мне лично трудно понять психов, решавшихся на такой подвиг), но сломать тенденцию не смогли.

Даже огромное, потрясшее весь край восстание 1637–1638 годов окончилось хуже некуда. Речь Посполитая поднапряглась, повстанцы, несмотря на упорство, пару раз граничившее с героизмом, были в полном смысле слова растоптаны, а вожаки, кто не успел сбежать от собственного войска, были выданы на расправу. Репрессии, насчет которых поляки и раньше особых комплексов не испытывали, на сей раз были по-настоящему массовыми и невиданно жесткими (впрочем, не более жесткими, чем шалости инсургентов); уцелевшие мятежники толпами уходили в спасительную Россию, оседая, с разрешения Москвы, на землях будущей Харьковщины, а окончательные «кондиции», продиктованные Сеймом побежденным, были убийственны. Все «неформальные» запорожцы объявлялись вне закона, реестр сокращался до 6000, войскового самоуправления упразднялось «на вечные времена», высший командный состав отныне комплектовался Варшавой, естественно, из католиков, поляков, а средний и низший – из самых проверенных и надежных туземцев – назначали комиссары Сейма. В крае наступил период мира и покоя, названный позже «Золотым десятилетием».

Покой на малороссийских украинах (как предпочитали говорить в Варшаве – na Kresach Wschodnich) был обманчив. Даже отцы-иезуиты, цену мелочам знавшие и не пренебрегавшие ничем, увлекшись «просвещением элит», упустили из виду некоторые весьма важные нюансы ситуации, которая не устраивала решительно всех.

Довольны жизнью были разве что магнаты. Но они – считавшие себя «эуропейцами», а всех прочих, православных и русскоязычных, bydlem, – были уже отрезанным ломтем, да и жили в основном в Варшаве, Кракове и других цивилизованных местах, редко появляясь дома. Все прочие балансировали на грани взрыва.

Крестьяне, до сих пор жившие по традиционным, достаточно мягким «литовским» статутам (пахарь лично свободен, прикреплен лишь к земле, которую обрабатывает; размер оброка и панщины четко зафиксирован; претензии к пану рассматриваются в суде), не принимали новые, польские нормы, согласно которым chlop считался движимой собственностью, а феодальное право по жесткости почти лидировало в Европе, отставая разве что от Венгрии и Германии, где после подавления бунта куруцев и Великой Крестьянской войны хозяева отыгрались за пережитый страх по полной программе.