Гонец московский - Страница 3
– Слушаю вас, брат.
– Еще раз прошу простить меня. Брат Жак де Моле знает о нашем походе?
– Безусловно. Письмо к князю Георгию написано им собственноручно и запечатано личной печатью. Можете удостовериться, брат Антуан.
Де Грие приблизил свиток к глазам.
«Если бы я знал личную печать Великого магистра…»
– Да, – кивнул он. – Благодарю вас, брат Гуго. Я удовлетворен.
– Еще вопросы?
– Я все-таки не понимаю, – смущенно улыбнулся брат Жиль. Похоже, он стеснялся старших по возрасту и сроку службы братьев, но удержаться все же не смог. – Я не понимаю, как брат Эжен может прикрыть нас? Что значит «прикрыть»? Каким образом? При чем тут горячая молитва?
Д’Орильяк поморщился:
– Слишком много вопросов.
– Ничего. Молодости свойственна любознательность, – улыбнулся магистр. – Я поясню. Возможно, брат Жиль, мои слова прозвучат не совсем привычно. То есть вызовут удивление и даже возмущение в первый миг. Но по здравом размышлении вы не сможете не признать мою правоту. А уж после того, как мои слова будут подтверждены делом…
Де Шалон выдержал паузу.
– Итак… Благодаря беззаветному подвижничеству, умерщвлению плоти и укреплению духа постами, молитвами и чтением Священного Писания, брату Эжену уже не единожды удавалось творить чудеса… Я вижу на ваших лицах удивление и даже негодование. Спешу вас заверить, братья: чудеса брата Эжена не имеют ничего общего с колдовством и чернокнижием. Господь дает ему силу и помогает в делах, как некогда помог Иисусу Навину остановить солнце, а Моисею провести иудеев через море… Вы же знаете, если искренне веришь в Бога, то и вода может стать твердью. Главное, не допустить в сердце ни тени сомнения. Молитвы брата Эжена помогут скрыть ваш обоз от излишне любопытных глаз.
– Боюсь уподобиться Фоме, но откуда такая уверенность? – подал голос брат Рене.
– Простите мне, братья, что я не могу вам дать бесспорных доказательств. Поэтому прошу поверить мне на слово.
– Позвольте еще вопрос? – решился наконец-то де Грие.
– Слушаю, брат Антуан.
– Если Великий магистр чувствует опасность со стороны его величества Филиппа, почему он едет в Париж? Зачем сует голову в пасть льву? Не было бы разумнее переждать какое-то время на Кипре, пока отношения с французским королем не изменятся? В лучшую или худшую сторону, не суть. Важна определенность.
– Великий магистр не может проявлять малодушие. Иначе какой пример он подаст всем братьям? Что скажут об Ордене миряне? Ведь они привыкли судить по поступкам. Нельзя также сбрасывать со счетов расположение папы Климента. Он весьма благоволит к Филиппу. Ходят слухи, что даже папский престол он намерен перенести из Рима в Авиньон. А к Ордену Храма он, напротив, неоправданно суров. Так зачем же усиливать его неприязнь? Брат Жак решил поручить себя воле Господа. Насколько вы поддержите Его, настолько же и Бог поддержит вас, сказал он.
Повисла тишина.
Никто из рыцарей не решался ее нарушить новым вопросом.
Внезапный порыв ветра за окном рванул занавеси. Метнулось пламя в камине.
Магистр медленно поднялся со скамьи, выпрямился и осенил братьев широким крестом, благословляя их на подвиг во имя Ордена.
Глава первая
Вересень[14] 6815 года от Сотворения мира
Тверское княжество, Русь
По старой привычке Никита проснулся задолго до рассвета.
Колосок овсяницы щекотал нос. Высунувшаяся из стога левая нога здорово озябла. Еще бы! Вересень на исходе. Вот-вот заморозки начнутся.
Парень выбрался из сена и с наслаждением потянулся. Сделал несколько быстрых движений, растягивая связки и разминая суставы. Поддернул штаны, проверяя – надежно ли завязан гашник, и сорвался с места в бег.
В десять шагов надвинулся лес. Расступился и поглотил человека подобно пасти огромного зверя.
Никита легко мчался между старыми разлапистыми елями, привычно уклоняясь от растопыренных во все стороны ветвей. Чужой человек, попади он в темный ельник, ни за что не догадался бы, где проходит стежка, но парень чувствовал ее, что называется, пятками. Наверное, он мог бы найти дорогу и с закрытыми глазами. Как-никак, пять лет без малого здесь бегает, с той поры, как поселился у старого Горазда.
Тело вошло в работу быстро и привычно.
Четыре шага – вдох.
Четыре шага – выдох.
Густой смолистый дух врывался в легкие.
Сырая земля упруго отзывалась на прикосновение подошвы.
Поскрипывала бурая хвоя, устилавшая тропку, будто шкура матерого медведя.
Четыре шага – вдох.
Четыре шага – выдох.
Вот и поляна, заросшая разнотравьем.
Надо будет следующим летом выбраться сюда на покос… Ох и сладкое молоко даст Пеструха!
Двадцать вдохов-выдохов. Вот и березняк. Листья с желтеющими по краям зубчиками трепетали под едва заметным дуновением ветра. Теперь под пятками шуршала прошлогодняя листва.
Овраг.
Через него переброшена тонкая жердина.
Тонкая, она прогибалась даже под весом Никиты, хоть в нем не было ни капельки лишнего жира – только кости, сухожилия и мышцы. Скользкая от росы. Опасное препятствие. Особенно после лета, когда солнце вставало гораздо раньше и успевало высушить темно-серую кору.
А ну-ка, посмотрим…
Скользящий шаг. За ним второй.
Похоже, тело вспоминало многократно заученные движения само, без вмешательства рассудка.
Вот уже и колючие заросли малинника на той стороне. Рукой подать.
«Не так страшен черт, как его малюют!» – пронеслось в голове.
И тут левая нога соскользнула с жерди.
«Опять левая! Невезучая…»
Никита успел раскинуть в стороны руки. Пару мгновений ловил равновесие и, наконец, замер. Даже дыхание затаил. Подождал, пока сердце начнет биться реже. Глубоко вдохнул и поставил ногу обратно.
«Стыд-то какой! Зазнался, потерял бдительность, как глухарь на токовище…»
Уже продираясь через малинник, парень без устали корил себя. И, в конце концов, успокоил совесть, пообещав продлить утренние упражнения.
По пологому склону холма, вновь через ельник, он поднялся на плоско срезанную вершину и помчался вниз, набирая больше и больше скорости, на ходу уворачиваясь от стволов и ощетинившихся ветвей.
Ветер свистел в ушах. Черные косматые ели мелькали размытыми громадами.
Дважды острые иглы оцарапали щеку. Один раз – пребольно хлестнули по губе.
«Да что ж это со мной сегодня!»
С разбегу влетев в бурелом – толстые, поваленные когда-то, давным-давно, стволы с торчащими в разные стороны сучьями делали путь непроходимым для всех, кроме особым образом обученного бойца, – Никита запрыгал, словно белка.
Касание. Толчок. Взлет. Снова толчок.
Всякий раз, проходя эту часть дороги, он старался пойти привычным путем. И всякий раз сбивался. Будто какая-то неведомая сила ночью перекладывала валежник, чтобы подловить человека.
Зато тут уж не расслабишься, как на простой и понятной жерди. А значит, он всегда будет наготове. Учитель говорил, что это пригодится в будущем, – в бою нельзя отвлекаться, а уж рассеянный не выживет и пары вздохов.
«Уф… Вот и выбрался на приволье!»
Теперь парень бежал по безлесному косогору, который полого спускался к берегу реки. По правую руку занималась заря. Небокрай окрасился легким оттенком розового. И от этого широкая гладь плеса засветилась, словно изнанка раковины-беззубки – которых Никита насобирал несчитано, когда был младше. Учитель варил их в котелке – получалось вкусно, хотя и непривычно для русского человека.
На ходу парень сбросил рубаху, дернув гашник, выскочил из штанов, с размаху бросился в воду.
Холод сдавил ребра, вынудив пустить пузыри из носа.
«Подумаешь… Разнежился, что ли, за лето? А вспомни, как той зимой в лютый мороз в полынью нырял!»
Никита плыл под водой так долго, как только мог, греб размашисто, но не часто, а потому вынырнул почти на стрежне. Тут приходилось бороться с течением, для того чтобы держать направление на старую примету: кривую березу с обломанной верхушкой.