Гончая. Гончая против Гончей - Страница 76
Наверное, вы уже спрашиваете себя, зачем я рассказываю вам эти воспоминания? Но я, полковник Евтимов, глубоко убежден в том, что все, что я представляю собой в личностном и моральном плане, уходит своими корнями в прошлое, что все мое чиновничье бытие — отголосок тех травм, какие были нанесены моей душе в ту пору и которые, скорее, плод воображения, чем конкретные факты действительности. С тех пор, как я работаю в министерстве, которое сейчас называется ассоциацией, я ношу только костюмы. Но мне кажется, что я о них мечтал еще в те годы, когда мать одевала меня как девочку. Тогда я украдкой открывал платяной шкаф и, вдыхая запах нафталина, смотрел на костюмы покойного отца — отутюженные, почищенные, висевшие на плечиках подобно самоубийцам. Это одно возможное объяснение, другое же, что элегантный костюм — единственная одежда, которая может вобрать в себя мой так и не изжитый окончательно страх и скрыть его! Единственное спасение от страха — превратить его в нечто иное и видимое… Вы позволите мне позвонить по телефону? Спасибо!
Панайотов с трудом приподнимается, скованно, словно не живой человек, а манекен, приближается к моему столу и набирает телефонный номер.
— Маринова, — сейчас голос его четок и властен, — позвоните, пожалуйста, Бойчеву и передайте ему, что я распорядился начать заседание без меня. Документы для председателя находятся в папке номер три.
Панайотов возвращается к креслу, со вздохом опускается в него, кладет ногу на ногу и, не попросив разрешения, берет у меня сигарету. Лицо его обрело свой прежний цвет, светлые глаза — грустные и спокойные — устремлены в окно, и мне снова кажется, что он не говорит, а читает невидимые слова, выведенные на стекле.
— Почему вы выключили магнитофон? — спрашивает он неожиданно. — Думаете, что я хочу вас разжалобить? Поверьте, полковник Евтимов, я никогда в жизни не рассчитывал на чужое сочувствие: оно красиво, но недолговечно, как тепличное растение.
Причина совсем иная, но я разумно молчу, подношу ему огонек, он неумело выдыхает дым через ноздри и вновь погружается в себя подобно камню, брошенному в глубокую воду.
— В пятьдесят первом году мне исполнилось двадцать лет. Я отслужил в армии и поступил на работу в министерство. Это министерство стало моей судьбой… я нашел себе отца, а теперь уже нашел и дом! Американцы, будучи людьми практичными, советуют на протяжении жизни два или три раза менять место работы и по возможности социальную среду. Я этого не сделал: просто мне не хватило воображения. В пятьдесят первом еще царило ликование, люди верили в то, что наступило равенство, что достаточно взять власть в свои руки, как революция победит сама по себе. Мне посоветовали поступить на рабфак, и я окончил отделение экономики с отличием. В течение пяти лет я работал курьером — разносил пакеты и письма, ел раз в день, по ночам занимался… на шестой год меня приняли на работу в качестве помощника бухгалтера. Мне не хватало инициативности и смелости, но зато качества, которые я так упорно воспитывал в себе во время пребывания в сиротском приюте, блеснули, подобно хорошо ограненному камню. Я был бесстрастным и точным, поддавался подчинению, обладал острым чувством порядка и — самое главное — сразу же проявил умение не возвышаться! Сменялись министры и их замы, вчерашние мои коллеги становились начальниками отделов или же переходили на ответственную работу в другие ведомства, а я медленно и честно полз вперед — чтобы занять какое-нибудь скромное место мелкого начальника, мне приходилось ждать, пока он не отправится в мир иной.
Недавно я прочел «Принцип Питера»; это гениальная книга, она кладет начало новой науке. «Все занесенные мной случаи в мою картотеку, — говорится там в одном месте, — характеризуются общей чертой: служащий переводится с поста, где имел вес, на более высокий пост, к которому он непригоден». Из этой простой и насмешливой мысли автор выводит свой принцип: «В каждой служебной иерархии каждый служащий стремится подняться до уровня своей некомпетентности». Да, сиротский приют не научил меня властвовать и навязывать другим свое мнение — он научил меня боязни и смирению, Я не стал карьеристом по причине того, что познал удовольствие служить! Никогда я не предложил гениальную идею, не блеснул остротой ума, но меня уже знало все министерство, я был нужен и начальникам, и подчиненным благодаря примитивному факту, что всегда оставался компетентным специалистом. Поднимаясь медленно и трудно по иерархической лестнице, я обслуживал ее на высоком уровне, подчинялся ей почти с наслаждением и, главное, отличался полной бесчувственностью. Власть как форма правления не нуждается в чужой инициативности и блеске, ей нужны механические проводники, по которым течет ее невидимое сияние… В министерстве непрерывно проводились реконструкции и перестройки, принимались нелепые решения. Будучи незаметным, я благодаря своей компетентности исправлял большую часть ошибок и упущений, вызванных порой и глупостью моих начальников.
А сейчас мне хотелось бы вернуться к другому свойству моего характера, воспитанному в сиротском приюте. Наверное, вы заметили, как часто я произносил слово «порядок», опираясь на него, как хромой на костыли. Прусский порядок, царивший в сиротским приюте, помогал мне уцелеть, формировал мои привычки, уравновешенность и — самое важное — позволял мне быть бесчувственным перед лицом возможного страдания. С детской наивностью я догадывался, что страдание — душевный хаос, внутренняя неразбериха, распад чего-то гармонического и красивого. Поскольку у меня не было собственных причин чувствовать себя счастливым, я постепенно заменил счастье нехаосом, порядком! Если мне удастся образцово организовать и этот день, — думал я тогда, — мне не будет больно, а ночью я буду спать, иными словами — отсутствовать.
Все мои действия в министерстве с легкостью приобретали исключительно ценное качество — автоматичность, в бюрократической машине ведомства это означает совершенство. Я никогда не терял ни одного документа, не пропускал сроков встречи или выполнения какой-нибудь глупости; структура министерства была ясна мне, как собственная ладонь, я был посредственным психологом, но великолепным администратором. Чем медленнее я поднимался вверх, тем нужнее и незаменимее становился. Мне были известны все механизмы, потому что я четко выстроил их в своем сознании. Я продолжал испытывать страх, и беспричинная боязнь начала превращать мое чувство порядка в особую нравственность, в эмоцию, которую вам не дано испытать. Постепенно я начал ловить себя на том, что непорядок даже в соседнем отделе заставляет меня страдать, какая-либо серьезная оплошность повергала меня в болезненное состояние, любое мелкое упущение в работе вызывало физическую боль. Меня почти не волновало развитие легкой промышленности — я дрожал над самим институтом: я тяготел к религиозным ритуалам церкви, а не к холодному величию невидимого Бога. Я разумно опирался на науку, так как по самой своей сути она уменьшает беспорядок, окружал себя способными и хорошо подготовленными людьми, потому что их умение создавало стабильность. После тысяча девятьсот пятьдесят третьего года я снова остался без отца, я испугался, что могу потерять и последнюю собственность — свой единственный и созданный с таким трудом дом! В сиротском приюте у меня были лишь койка и нерадостные мысли, министерство, как я уже говорил, стало моим домом, а порядок — разделенной любовью…
Вы не могли бы дать мне стакан воды? Спасибо! Вы только что сказали, что перед вами я не должен стыдиться ничего, даже самого себя, но мне действительно нечего стыдиться, полковник Евтимов. Карагьозов пришел в министерство в семьдесят девятом году и за двадцать месяцев достиг того, на что мне потребовалось двадцать пять лет… то есть — уровня своей некомпетентности. Меня возмущали его грубость, наглая самоуверенность, сомнительная прямота, которая всегда обижала. По профессии он агроном, к нам пришел из министерства сельского хозяйства — наверняка благодаря связям. Еще не ознакомившись как следует с нашими внутренними постановлениями, начал распоряжаться. Сам создал легенду о своем героическом прошлом (она и по сей день никем не проверена), партийной фразеологией овладел до совершенства: это человек, способный говорить два часа подряд и ничего не сказать. Люди сперва подсмеивались над его необузданной энергией, добродушно называя его «главным агрономом министерства», потом стали отступать перед его хамской напористостью и, наконец, начали его бояться, испытывая ту разновидность страха, что породила правило: победителя не судят! Карагьозов умел делать услуги своим высокопоставленным покровителям, и они его ценили, умел создавать полезные связи; и в буфет, и к министру он входил одинаково бесцеремонно: он чувствовал себя незаменимым, потому что был полезен, несменяемым, потому что его боялись. Его коренастая фигура вызывала у меня неприязнь; когда на заседаниях он громко сморкался, я испытывал чувство брезгливости. Но не думайте, что мое личное к нему отношение предопределено неким невидимым соперничеством между нами! Я просто дрожал перед мыслью, что он внесет беспорядок… разрушат что-то, выпестованное, созданное мною в моем собственном доме.