Гончая. Гончая против Гончей - Страница 74

— Я вообще не видел этого типа! — В голосе Панайотова возмущение.

— Плохо то, что он вас видел! Это означает, что вы умышленно и нагло мне солгали.

— Насчет чего я вам солгал?

— Когда я был у вас и вы угощали меня виски, вы утверждали, что уже несколько лет не видели своего бывшего шофера. Однако этот тип, с которым вы имели удовольствие познакомиться минуту назад, находился в кабине грузовика Бабаколева, когда вы виделись с ним двадцать второго января в квартале «Хладилника». Вы разговаривали минут десять, не знаю о чем, но оба нервничали, сильно жестикулировали. Вернувшись в кабину грузовика, Бабаколев выглядел несчастным и разочарованным, он сказал другу: «Пусть будет, что будет… Отказал я ему и мне сразу полегчало!»

Панайотов хочет что-то сказать, но я успеваю его прервать:

— Погодите! Сейчас вы снова солжете и на сей раз это будет роковой ошибкой. Дайте возможность говорить мне… таким образом у вас будет и повод, и время для размышлений.

Отодвинув в сторону чистый лист, я смотрю на магнитофон, словно ожидая услышать музыку.

— Итак, около полудня двадцать второго января вы виделись с Бабаколевым. Это тот самый день, когда его убили. Вы скажете — случайное совпадение, и я с вами соглашусь. Убийство совершено между восемью и десятью часами вечера. Вы сказали, что после семи вернулись домой, поужинали, после чего отправились к друзьям играть в бридж. Вы даже дали мне их телефоны, за что я вам благодарен. Как старый педант, я, конечно, позвонил им… Все трое подтвердили, что вы были с ними, но хозяин квартиры, — я заглядываю в листок, — Венко Цончев припомнил, что вы успели сыграть лишь один робер по той простой причине, что пришли сравнительно поздно, извинившись каким-то неотложным делом. Вряд ли вы ужинали в одиночестве целых три часа… тем более, что на чревоугодника вы отнюдь не похожи. Реально это означает, что у вас нет алиби на вечер, когда было совершено убийство. Великодушно пройдем мимо этого второго совпадения!.. Однако есть свидетели того, что преступник использовал легковую машину «пежо-504», стоявшую недалеко от шоферского общежития. К сожалению, вы являетесь обладателем автомашины той же марки и того же цвета. Человек из черной «волги» — тоже вы, так как этот тип, с которым вы только что познакомились, запомнил ее номер.

Делаю паузу, подливаю в чашки горячий кофе из термоса, на душе у меня как-то спокойно и пусто. Лицо Панайотова постепенно меняет свой цвет, становится белым, как воротничок сорочки, слипается со стеной позади, но он все еще сохраняет на нем надменную маску высокого начальства, вынужденного выслушивать и неприятные вещи.

— Последнее совпадение я оставил на десерт, — говорю я тихо. — Мною не владеют садистские чувства, я не строю из себя и Шерлока Холмса — просто уповаю на вашу интеллигентность, Панайотов, и хочу вам показать, в какой деликатной, точнее, трагической, ситуация вы оказались. Наши технические службы установили, что убийцей Бабаколева является человек слабого сложения, но с большими ногами. Он носит ботинки сорок седьмого размера.

— Это чудовищно! — Нервная судорога пробегает по всему телу Панайотова, и костюм его кажется теперь мятым, а сам он как-то сразу постаревшим. — Какие могут у меня быть причины, чтобы я вдруг стал покушаться на жизнь своего бывшего шофера?

— Ваш вопрос справедлив, я задавал его себе десятки раз… помогла мне случайность, и у меня уже есть на него ответ. Как я вам говорил, двадцать второго января утром Бабаколев неожиданно явился ко мне домой. У нас не было времени поговорить, но он намекнул, что оказался замешанным в какую-то крупную грязную историю. По своему горькому опыту мне известно, что маленькие люди обычно совершают малые гадости, а большие — крупные. Я стал размышлять и медленно, с большим трудом вышел на вас.

— Это ничего не доказывает!.. Я протестую!

— У вас будет возможность это сделать, — говорю спокойно. — Два дня назад я узнал, что Бабаколев являлся главным свидетелем по делу, возбужденному против вашего коллеги по ассоциации Карагьозова. Именно вы, Панайотов, толкнули Христо в эту грязь. Семь лет назад он пожертвовал собой ради вашей дочери, защищая свою неосуществимую мечту… он был влюблен в Жанну. Почему бы теперь ему не пожертвовать собой ради вас самого? На свете еще есть люди со столь удобными для нашей собственной нечистоплотности моральными качествами — добрые люди, которые большая редкость, нечто вроде исчезающего животного вида, так почему бы их не ликвидировать вообще?

Панайотов снимает очки в позолоченной оправе, вынимает из кармана белоснежный носовой платок и принимается протирать чистые стекла.

— У меня есть все основания, более того — я должен потребовать у прокурора задержать вас. Я делаю это не потому, что я наивный человек или выживший из ума пенсионер. Я пришел бы вам на помощь, но как, если вы отказываетесь мне помочь? Дело настолько серьезно, Панайотов, что у вас нет выбора.

— Чего вы от меня хотите?

— Правду, — отвечаю все так же спокойно, — чистую правду!

В правом ящике письменного стола у меня лежит пакетик питьевой соды, но Панайотову явно нужна валерьянка. Странное дело — даже сейчас он кажется мне не человеком, сокрушенным, раздавленным всем произошедшим, а сломанной живой машиной, компьютером с перепутанной программой. Подойдя к умывальнику, я наливаю стакан воды и подаю Панайотову, испытывая некое нереальное чувство, что подношу стакан самому себе.

— Перед врачом и следователем, — говорю тихо, — человек не должен ничего стыдиться, даже самого себя!

Панайотов осушает стакан и ставит его на стол. Лицо его бело, как мел, голос ровный и без выражения, он уже надел очки и теперь смотрит в окно. Слушая его, я испытываю ощущение, что он читает по стеклу. Меня не покидает чувство внутренней опустошенности, я сажусь на свой стул, с трудом подавляя беспокойство — мне кажется, что кто-то за нами следит, подслушивает нас, и вопреки всякой логике выключаю магнитофон.

— Отца я не помню, — начинает тихо Панайотов, — он умер, когда мне было три года. Мать была портнихой, шила для дам с улицы «Клокотница» и из Женского базара. У нее оставались кусочки ситца и все у нас в доме было одето в ситец — своего рода миниатюрный садик из неподвижных цветов, была у нас и канарейка желтого цвета — представляете, какая царила вокруг пестрота? До шести лет мать одевала меня девочкой, я носил платьица и короткие носочки; думаю, она таким странным образом преодолевала стыдливость своих клиенток: хотела, чтоб я все время был возле нее, а примерки делались тут же, так как жили мы в одной комнате с небольшим коридором. Женщины без стеснения раздевались передо мной, помню рубенсовские телеса нашей бакалейшицы, скрип старых корсетов, розовые дамские панталоны, запах пота и одеколона, вызывающий какое-то особое томление, действовавшее на меня угнетающе. Меня отвращала женская плоть — это был загадочный мир, но такой пошлый по сравнению со сказками, которые мать рассказывала мне среди ярких лоскутков ситца.

Когда мне исполнилось семь лет, она сшила мне настоящую мальчиковую одежду, и мир вокруг меня сразу переменился. Первого сентября с букетом цветов из нашего палисадника я пошел в школу. Проводив меня, мать поцеловала меня и сказала: «Я за тобой приду, хотя ты уже мужчина!» Я ждал ее у школы дотемна, день был холодный и ветреный, и я продрог до костей. Тогда я пошел домой сам, наружная дверь была незаперта, я нашел мать лежащей в одежде на кровати, она улыбнулась мне с цветастой подушки, попыталась погладить меня по голове, но не смогла — закрыла глаза и унеслась куда-то навсегда.

Ее брат, мой дядя, был добрым человеком, он взял меня к себе. У него было четверо детей, я был пятым и явно лишним. Я спал в одной кровати с его старшей дочерью, а она уже была почти девушкой, я старался есть поменьше, но все равно передо мной всегда ставили тарелку. Три пары брюк, сшитые мне матерью, стали мне малы, рубашки разорвались. Дядя был железнодорожником, и у них всегда пахло поездной гарью… я просто кожей ощущал, что мне надо от них уехать.