Гончая. Гончая против Гончей - Страница 10
Вот почему я останавливаюсь перед венецианским зеркалом и пытаюсь привести в порядок свою физиономию, придав ей выражение беспечности. Сейчас шесть часов вечера, в баре японского отеля «Нью-Отани» пока тихо. Атмосфера здесь чопорная, и я не нахожу в ней ничего японского. Подойдя к стойке, с трудом взбираюсь на высокий табурет. Слева от меня висит кроваво-красный гобелен. Из полумрака возникает бармен, он окидывает меня взглядом профессионала: его глаза подобно рентгену скользят по моему серому костюму, останавливаются на старомодном галстуке, потом натыкаются на пачку «Арды», и лицо парня озаряет тошнотворно-приветливая улыбка.
— Кто тебя сюда пустил, дядя? — спрашивает он меня по-свойски.
— Пятьдесят граммов виски, — отвечаю я спокойно, — и двойной кофе.
— Послушай, дядя, во-первых, мы работаем с десяти вечера, а во-вторых, на те деньги, которые ты просадишь здесь, в гастрономе напротив можешь себе купить две бутылки анисовой и пачку халвы. И почему бы тебе не пойти к своей молодухе, а?
— Насколько мне известно, — говорю я хладнокровно, — у меня нет племянников. К тому же, мой милый, я пришел к тебе по делу.
Моя рука медленно опускается во внутренний карман пиджака и нащупывает служебное удостоверение, но бармен останавливает меня жестом, словно боится, что я ему покажу что-то неподобающее. Теперь он смотрит на меня с обожанием, а его губы растягиваются в раболепно-льстивой улыбке.
— Извините… что вы хотели? Пятьдесят граммов виски и двойной кофе? Сию минуту, товарищ…
— Евтимов. Я вас извиняю, в сущности, вы проявили обо мне трогательную заботу.
Этот удалец может быть расторопным, когда того пожелает. Комбайн приветливо посвистывает, и ароматный запах кофе касается моих ноздрей. Потом бармен распечатывает бутылку «Балантайна», посматривает на меня с любовью и, явно не скупясь, наполняет бокал со льдом, так что напитка получается мало, зато он двойной. Демонстрируя передо мной свое мастерство, парень в то же время размышляет о чем-то своем, очевидно, у него также могут быть свои неприятности и проблемы. Он скромно закуривает «Мальборо», подносит и мне огонек, после чего весь обращается в слух, горя желанием услужить. Я достаю из другого кармана пиджака фотографию Павла Безинского, неторопливо вытираю ее ладонью и показываю издали бармену.
— Вам знаком этот человек?
Он напряженно всматривается в фотографию, раздумывает, потом с облегчением вздыхает: видно, догадался подлец, что я пришел не по его душу.
— Разумеется. Это Покер.
— Как часто он к вам наведывался?
— Видите ли… почти каждый вечер. Иногда даже дважды забегал в течение ночи.
— И чем можно объяснить его чрезмерное пристрастие к этому милому заведению?
— Он что, выкинул номер?
— Сейчас спрашиваю я. Чем занимался Покер?
Парень застенчиво улыбается, давая понять, что он не доносчик, но его уважение ко мне так велико, что он не смолчит. А я в это время спокойно потягиваю виски (мой зять называет этот золотистый напиток «шотландской ракией»).
— Контрабандой, валютой… — Голос у него вкрадчивый и звучит тихо, почти заговорщически. — Я уверен в этом, потому что несколько раз он пытался со мной расплатиться долларами. Думаю, он занимался и сводничеством с иностранцами. Он мужик фактурный, держится отлично, поэтому создается впечатление, что на него можно положиться. Именно вокруг таких и вьются юные шлюшки. Ведь кто-то должен их знакомить с иностранцами. А этим «кто-то» может быть человек представительный, способный внушить доверие. Мне кажется, он не имел с этого навара, его доходы шли из другого источника.
— В смысле?
— Просто через девиц он выходил на толстосумов. Богатые туристы недоверчивы, им нужно предложить то, что компрометирует тебя, и взамен потребовать то, что компрометирует их. У такой публики это называется «борьбой за доверие».
— Вы хороший психолог, — похвалил я его. — А вам известно, что Безинский скончался?
Бармен резко отпрянул, на его смуглом лице отразились недоверие и испуг. Было видно, что удивление его не наигранно.
— Когда? — спросил он, словно это имело какое-нибудь значение.
— Четыре месяца назад.
— Он потом действительно испарился в последнее время. Я был уверен, что его накрыла милиция, думал, он теперь на государственном иждивении… Извините меня, товарищ Евтимов.
Он запомнил мою фамилию — все же у барменов не такая дырявая память, как у психиатров. Чего только не усвоит человек моей профессии!
— Безинский покончил с собой. Он, как говорится, перебрал, а потом наглотался снотворного.
— Не может этого быть! — Нетерпеливым жестом бармен отмахнулся от официантки. — В принципе, Покер не пил, точнее, выпивал ради того, чтобы время убить. Часами мог сосать пятьдесят граммов «кампари». Он был профессионал, товарищ Евтимов, и имел голову на плечах. И потом, зачем ему принимать снотворное, если он не привык спать по ночам?
— Если человек решает покончить с собой, — заметил я назидательным тоном, — он подбирает средства не сообразно своим привычкам, а сообразно тому, насколько его страшит смерть.
— Ну да, только зачем ему было кончать с собой? У него были деньги, девочки, безделье и свобода… Не могу поверить. Мы никогда с ним не дружили. Я знал его очень поверхностно… по службе.
Бармен не лгал, но это не помешало ему прикинуться глубоко опечаленным. У меня в бокале остался один лед, и он попытался мне долить, но я остановил его руку. Очень дорого стоили бы мне тогда мои служебные обязанности!
— И последний вопрос. Замечали ли вы, что Безинский страдает меланхолией или что в последние месяцы он был необычайно задумчив?
— Покер никогда не страдал ни чрезмерной веселостью, ни меланхолией. Я вам сказал, что он здесь работал и был профессионалом.
— Следовательно, вы не верите, что Безинский был способен так жестоко подшутить над собой?
— Мне это кажется абсурдным.
Я достал бумажник и вытащил новенькую купюру в двадцать левов. Бармен смущенно заулыбался, его темные глаза излучали нежность.
— Прошу вас, товарищ Евтимов, сегодня угощаю я…
— В жизни за все нужно платить, мой милый, — прервал я его строго. — И тебе не мешало бы об этом подумать!
Хаджикостову было под шестьдесят, и он производил впечатление человека, который, видно, задуман природой лишь для того, чтобы быть всю жизнь неприметным. Это был низкорослый коренастый мужчина с большой головой и тяжелыми мешками под глазами, с нелепыми усиками и двойным подбородком, стянутым воротничком розовой рубашки. Костюм на нем казался неопрятным, а руки — узловатыми и усталыми, с толстыми, как сардельки, пальцами. Само его мышление как будто еще не сформировалось: он тянул слова, и меня не покидало ощущение, что он постоянно пытается что-то припомнить.
Я уже жалел, что его вызвал. Он тоже был заместителем генерального директора ПО «Явор» и занимался сбытом готовой продукции, но самое главное — он проработал много лет с Искреновым. Я надеялся услышать что-то интересное, узнать такие детали, которые обогатили бы мое представление о личности подследственного. Но Хаджикостов предпочитал молчать или отвечал фразами, которые были равносильны молчанию. Посредственность этого человека была настолько очевидной, а его желание поскорее уйти настолько непреодолимым, что я почувствовал за него неудобство. Он, вероятно, ненавидел Искренова (контраст между ними просто убивал Хаджикостова, заставляя его, и без того маленького, сгибаться), но боялся высказать вслух свою неприязнь. Даже находясь под следствием, Искренов превосходил его, и Хаджикостов не мог освободиться от сознания его исключительности. Наверное, этот бывший заслуженный лесничий, прошедший через мрачный лабиринт бюрократии и сомнительных успехов, не осмеливался выразить свою ненависть к избалованному, обаятельному Искренову. Страх сковывал душу Хаджикостова, но то был страх, порожденный не столько «былым величием» Искренова, сколько собственной посредственностью. Он заикался, говорил всякие двусмысленности, старался быть остроумным, и его старания вызывали во мне грусть.