Гончаров и стервятники - Страница 23

Еще тыщу матери отдал. Тоже с красивым враньем: профсоюз-де как бывшему «афганцу» на обзаведение хозяйством подкинул. Мать деньги в шкатулку и в секретер: это тебе на будущее, женишься – пригодятся. А остальные пять «кусков» тихо заняли место пистолета на антресолях. Затолкал в самый дальний угол под шмутье. Даже в газеты так же замотал…

Да, наделал делов! Олег невольно представил, как выглядят трупы после сорок пятого калибра… Получается, он первым приложил к этому руки. Непроизвольно опустил глаза на ладони. Черт, совсем уже!..

Отодвинул блюдечко, вышел на улицу. Мимо, к центру, по Баргузинской пролетела белая иномарка. Заморских «колес» в Чите за последний год заметно прибавилось. Из Владика и Находки, из Совгавани и Комсомольска-на-Амуре гонят. С приморскими транзитными номерами. А в Чите и далее – толкают. Сто шестьдесят – двести «кусков» за металлолом из Страны восходящего солнца. Хотя этот металлолом надежнее и комфортнее наших колымаг с конвейера. Потому и берут. Но кто? Такие, как Лёнчик.

Олег уже в который раз выругался вслух. Проходившая рядом пожилая женщина вздрогнула и отшатнулась от него, как от чумного. Часы показывали 17.41. Вообще-то, Влад Орехов в это время обычно кантовался дома, это его после десяти вечера до утра не сыщешь.

Олег рванул напрямки – по улице имени главного областного печатного органа, мимо высокого крыльца Пушкинской библиотеки, еще квартал прямо и половина направо. Пересек ухоженный двор «дворянского гнезда» – так с момента постройки и заселения многоэтажек горожане ехидно обозвали этот микрорайон.

Ореховы жили на третьем этаже. На мелодичное курлыканье звонка дверной проем заполнила величественная фигура мадам Ореховой.

– Мельников? – она поджала губы, даже не пытаясь изображать радушие на своем холеном лице.

– Здравствуйте. – Олег сделал было по привычке шаг к дверям, но вся поза хозяйки наглядно заявляла об одном – дальше коврика на лестничной площадке Олегу хода нет. – Влад дома?

Выщипанные в ниточку и тщательно прорисованные брови Элеоноры Львовны удивленно полезли вверх.

– Владик уже две недели в Санкт-Петербурге!

И далее мадам Орехова, окинув Олега уничтожающим взглядом, снисходительно сообщила, что удивлена его, Мельникова, неведением в смысле таких выдающихся событий, как успешный перевод ее Владика для дальнейшей учебы в тени красот Северной Пальмиры. Куда сынок уже отбыл, чтобы оставшуюся до начала нового учебного года недельку акклиматизироваться.

– Интересные у вас отношения, молодой человек, с друзьями. Владик, мы, почти полгода с организацией этого перевода – на нервах, а для вас – открытие! Даже про владиков отъезд – ни сном ни духом!

– Вы удивительно наблюдательны, Элеонора Львовна! Всего хорошего!

Похмелье навалилось с пробуждением. Григорий тяжело оторвал голову от мокрой подушки, сел, утопив большие мосластые ступни с желтыми, вросшими ногтями в густой ворс неяркого ковра на полу. Лениво поскреб грудь под пропотевшей исподней рубахой, тяжело оглядел комнату.

– Нюрка! – хрипло позвал племянницу. – Нюрка! Язви тя в корень, девка шалопутная!

– Туточки я, Григорий Ефимович! – Из-за полога дверной занавеси высунулась Нюрка, остроносая и подвижная, хотя и располнела в последнее время от сытой жизни.

– Тащи, как обычно! – скомандовал «старец».

И минуты не прошло, в комнату вновь влетела Нюрка, с подносом, на котором красовалась запечатанная бутылка мадеры, любимого распутинского напитка, тарелка с крутосваренными яйцами, стакан и кусок хлеба с половинкой свежего огурца.

Следом, как привязанная, – Катя, Екатерина Печенкина, самая первая Гришкина полюбовница. Ее еще малолетней Распутин совратил в родном Покровском, а потом, укрепившись под царицыной дланью, выписал в Петроград в качестве прислуги, Нюрке в помощь.

Обеим дел в распутинской квартире на Гороховой хватало выше головы: стряпать, прибирать за бесконечными гостями-посетителями, стирать, да еще и ублажать периодически «старца», когда рядом с ним не крутится очередная барыня-мадама из благородных. Через пару комнат, в другой, изолированной половине квартиры, жили сами по себе законная супруженица Григория Ефимовича – Прасковья и две его дочери, старшая Матрена и младшая Варька.

– Пошто, курицы, не откупорили мадерцу, бесовско отродье! – прогрохотал Распутин, почесывая в паху. – Давай, лей стакан до краев!

Катя, сноровисто вытянув пробку, набулькала вино в граненую емкость. Григорий махом вылил стакан в глотку, зажмурился, слушая движение мадеры по жилам, с кхеканьем выдохнул и потянулся за огуречным бутербродом. Откусил половину, остаток подал Печенкиной.

Это уже своего рода ритуал сложился, всегда производивший впечатление на публику: обязательно черный хлеб с огурцом свежим из немецкой теплички в Петергофе, обязательно только один укус, а надкушенная половинка – как знак особой благодати от Григория Ефимыча.

Катерина тут же и захрустела, жеманно закатывая глаза, хотя публики не было, а Нюрку это всегда смешило. Как и вторая часть ритуала пробуждения – поедание «святым старцем» крутых яиц. В один присест мог слопать до дюжины, без хлеба и соли, а скорлупу обычно разбирали экзальтированные дамы, почитавшие за честь присутствовать в прихожей в час распутинского пробуждения. Скорлупа считалась божественной и бдительно хранилась по дамским ридикюлям.

– Тут до вас, Григорий Ефимыч, одна барыня добиваются. С ранешнего утра телефонируют, – недовольно промолвила Нюрка, железно уяснившая, что ежели начинаются эти електрические «трень-брень», то вскоре набьется полная квартира самого разношерстного люда – от княгинь благородных кровей до откровенных пройдох, причем, чаще всего, самые «благородные» составляли с жуликоватым отродьем одно целое, а то и вовсе выступали в едином лице.

– Чего ей надобно? – мрачно осведомился Распутин, опрокинув второй стакан мадеры. Не пробирало…

– Хм, известно чего… – вздернула плечики Нюрка, кривясь.

– Ты мне тут не хмыкай, курица! Барыня-то назвалась?

– Не назвались! Сказали, что сызнова протелефонируют.

– Смотри, курица, не прозевай! Кликнешь меня сразу… а щас ступай, ну тя к лешему!..

Распутин вылил остатки вина в стакан, ткнул пустую бутылку Печенкиной. Та мигом ринулась за новой посудиной.

«Что за баба, язви тя, откель?» – подумалось Григорию лениво и отстраненно. Мадера начала-таки отгонять похмельную тупую ломоту в башке, взамен подпуская веселого дурмана. Григорий продолжал кумекать: кто ж такая названивала? И ведь, анахвема, заветный номер проведала…

Распутин крайне гордился, что по приказу «мамки» – самой царицы-императрицы! – ему протянули телефонный шнур, поставили аппарат, обеспечили связь по высшему разряду. И номер свой, «646—46», только самым-самым доверял.

Прибежала Печенкина с новой бутылкой, шустро раскупорила и наполнила стакан. Теперь уже Гришка мелкими глоточками его цедил, входя во вкус.

Это был последний день жизни Распутина. Потом и назначенная Папой и Мамой, как называл «старец» венценосную пару, следственная комиссия, и жандармский сыск, и более поздние исторические исследования восстановят этот день по часам и минутам. Но нас он интересует всего эпизодом.

По свидетельствам очевидцев, тех же Нюрки и Катерины, филеров, которые охраняли квартиру на Гороховой, привратницы и других, кто в первой половине дня шнырял в прихожей, к полудню «старец» был пьян как сапожник. Снова завалился в кровать, пока не растолкала пронырливая Мунька Головина, исполнявшая роль его секретаря и зачастую курьера между Гороховой и Царским Селом. Мунька, по пробуждению хозяина, всем отвечала, что нонче Григорий Ефимович не принимает, собирается «очиститься паром», то есть в баню съездить.

В баню он уехал уже в третьем часу, обернулся скоро и вновь хотел завалиться спать, потому как поддал в бане не только пару. Но тут приехала самая верная его подруга с круглым кукольным личиком – внезапным образом обезножившая царская фрейлина Анна Вырубова. Привезла от царицы в дар икону.