Гон спозаранку - Страница 49

— Сделать ничего нельзя, — сказал врач. Его руки замерли над телом. Не в силах помочь, они были неподвижны, застыли нелепо и беспомощно, как руки остановившейся марионетки.

— Воды? — спросил лейтенант.

Врач отрицательно покачал головой.

— Если он отходит, ему станет легче, — сказал лейтенант. — Он, кажется, просит у нас воды.

Врач кивнул головой. Все едино.

Тогда один из фотографов попытался дать мексиканскому парню воды из своей фляги, вода не попала в рот, она стекла по подбородку мексиканца на его грудь, а потом вниз к животу, где смешивалась с кровью.

— Кажется, и этот сукин сын уже мертвый, — сказал один из армейских фотографов, не тот, который давал воду.

— Нет, — сказал один из похоронной команды. — Дайте я попробую.

— Все, — сказал врач, опуская тело на землю, — думаю, что теперь и этот мертв.

— Как мог этот сукин сын тянуть так долго, когда он рассечен пополам?

— С такими странными вещами мы сталкиваемся постоянно, — сказал врач. — Я видел мертвых парней и без единой царапины.

— Контузия? Но тогда из ушей всегда выступает немного крови. Не так ли?

— Нет. Я видел умерших без всяких причин, — сказал врач, обмывая лицо мексиканца водой, которую тот так и не смог проглотить. — Если вы внимательно присмотритесь ко всем этим ребятам, лежащим вокруг, бьюсь об заклад, вы найдете среди них, по крайней мере, одного без единой царапины. Странная вещь — некоторые парни умирают без всяких основашга, а другие остаются жить без всяких оснований. — Врач выглядел озабоченным. Потом он опустил голову умершего на смятую каску. — Вы найдете здесь парней всего лишь с одной-единственной пулей, всаженной врагами в их головы после разгрома первой роты.

— Некоторые стараются притвориться мертвыми, — сказал один из армейских фотографов. — Надеются, что сойдут за мертвых среди мертвых.

— У них это нечасто проходит, — сказал врач. Казалось, он не слышит собственных слов. Он все еще никак не мог понять, как удавалось этому мексиканцу тянуть так долго, когда он был рассечен пополам. — Непостижимо.

— Вы хотите, чтобы они все умирали?

— Я не хочу, чтобы они мучились, — сказал врач.

— Еще один живой, — позвал кто-то.

— Не трогать, — сказал лейтенант.

Никто не сдвинулся с места. На мгновение все в джунглях застыли в неподвижности. «Никто не хочет разочаровываться, — подумал корреспондент. — Никто не хочет еще одной иллюзии. Ведь вся первая рота истреблена. Это было ясно с первого взгляда. Каждому было очевидно, что все эти ребята подготовились к тому, чтобы их сфотографировали и уложили в мешки. Возвращение к жизни не было запланировано ни для одного из них. Это придавало бы мертвым слишком большое сходство с живыми. Мертвые должны оставаться мертвыми».

— А может, он действительно мертв? — сказал кто-то. Люди словно очнулись и медленно направились к окликнувшему их.

— Не трогать, — сказал лейтенант.

Корреспондент вскоре подошел туда. Это был негр.

Было непохоже на то, что он сбит пулей. Он лежал на земле на ложе из бамбука. Казалось, ему было удобно. Лицо негра освещала легкая улыбка. Но улыбка была застывшей. Глаза также были неподвижны. Взгляд парня был устремлен мимо корреспондента куда-то вверх, туда, выше, к небольшому просвету в своде джунглей. Там, у самой вершины свода, переплетались огромные листья двух высоких пальм. Может быть, на них смотрел негр. А может быть, он смотрел в никуда. Негритянский парень говорил что-то. Но, что именно, разобрать было невозможно. Его губы двигались, он пытался сказать что-то, и слова, казалось, обретали форму, но ничего членораздельного не получалось. Может быть, он хочет сказать, подумал корреспондент, что ему пришлось проделать длинный путь из своего кишащего крысами гетто. Он никогда не сталкивался с белыми так близко. Разве только с теми, кто раздавал пособие по безработице. И вот теперь он вступил в их клуб. Смерть объединяет всех.

Юноша негр перестал дышать. Белый врач склонился над ним. Словно влюбленный, он обхватил черное тело своими белыми руками и прижался белыми губами к черным губам, пытаясь вдохнуть белую жизнь в черную смерть. Негр не отвечал ему. Было поздно. Белый опоздал. Глаза негра закрылись. И вдруг, совершенно неожиданно, грудь молодого негра стала вздыматься. Глаза открылись. «Но не для жизни, — подумал корреспондент, — а для протеста или своего рода дикого изумления перед всем происходящим». Казалось, негр покорно отдал себя смерти, безропотно принял небытие и вот теперь снова возвращался к любящим губам белого врача.

Врач отстранился от губ молодого негра и попытался своими руками придать прерывистому дыханию жизненный ритм. Он приподнял парня и стал ритмично надавливать на его черную грудь.

— Ах! — сказал негр.

— Ах! — сказал белый.

— Ах! Ах! Ах! — сказали оба.

Теперь врач предоставил негру дышать самостоятельно.

— Ах! — сказал лейтенант.

— Ах-х-х! — сказали все присутствующие.

Джунгли снова наполнились звуками. Устрашающая тишина уступила место шумам, обычно сопровождающим американские фильмы. Вопль ослепительно ярких птиц казался неестественным. Издалека едва доносились стенания маленьких зверьков, словно шумы стершейся звуковой дорожки от какого-то другого фильма. Так что можно было не только ожидать, что в следующей части фильма обнаружится эта ошибка, что эта война должна будет начаться заново, но и что придет конец всей этой проклятой бессмыслице и тем, кто несет ответственность за это бедствие здесь, в Дак То, за весь этот невероятный кошмар, за этот ужас, за эту безвестную гибель Клэнси и его людей. Более того, думал корреспондент, это конец, конец человека в этом просвете в джунглях, конец самого человечества и планеты Земля, на которой оно обретает. «Черт побери! — думал корреспондент. — Ах!» И тут он услышал свое собственное восклицание. Вместе со всеми другими он праздновал воскрешение черного человека, воскрешение и возрождение после распятия самого человечества. «Дерьмо! — подумал корреспондент. — Все они, вся эта первая рота, эти охотники за ушами! А может быть, и не такое уж дерьмо, потому что вся эта первая рота мало чем отличается от нас, человекоподобных. Все мы охотники за ушами!»

— Он выживет? — спросил молодой лейтенант.

Врач выглядел озадаченным. Это было обычное и постоянное выражение его лица. Потом он осторожно склонился над негритянским парнем, чтобы послушать его сердце.

— Нет, — сказал он, прислушиваясь к сердцу черного. — Нет.

— Почему?

— А потому, — сказал врач. — Потому, что всем им положено быть мертвыми. В вертолете есть место для трупов. Там нет места для всякого моего дерьма.

— Требуется кровяная плазма?

— Мы не взяли ее с собой, — сказал врач.

— Он может говорить?

— Да. — Врач медленно провел над черным лицом белой рукой. Взгляд черных глаз не последовал за ней.

— Спросите его, куда девалось тело Клэнси. Его здесь нет.

Врач осторожно дотронулся руками до черного горла негра и ласково прошептал:

— Что случилось с капитаном?

— Погиб.

— А где его тело?

— Радист…

— Эплфингер вынес его, — сказал врач.

— Вы можете сделать укол морфия? — сказал лейтенант.

— Мне не нравится его сердце, — сказал врач.

— Рискованно?

Да.

— Он может говорить дальше?

— Не думаю, что это пойдет ему на пользу, — сказал врач.

— Тогда пусть помолчит, — сказал лейтенант.

— Они были так добры к нам, — сказал негр.

— Пусть помолчит, — сказал лейтенант.

— Каждый из нас получил по выстрелу, — сказал негр, — они были так добры.

— Пусть он помолчит, — сказал лейтенант.

— Они были так добры…

— Я сказал, пусть он помолчит. — И лейтенант подумал о том, что война так милосердна. Глядя на всех этих мертвых парней, он думал о том, что призванные из запаса никогда не поступили бы так. И еще он думал о том, что на этой войне все дозволено, поэтому нет ничего заслуживающего прощения. И еще он подумал об ушах, за которыми охотился Клэнси. А также о том, что человек может читать, читать и читать, думать и думать и при всем этом оставаться злодеем. И еще он подумал о том, что злодеев не существует — существуют одни лишь войны. — Если фотографы закончили, укладывайте тела в мешки, — сказал он.