Гомер и Лэнгли - Страница 25

Я прислушивался к тиканью часов. К горлу подступило ощущение полной бессмысленности жизни, наполняя все мое существо непреодолимым отчаянием. Вот мы, братья Кольер, до предела униженные, абсолютно беспомощные.

И тут Лэнгли откашлялся, прочищая горло, и сказал следующее. Я помню его слова так, словно это было вчера:

— Гомер, ты тогда был слишком мал, чтобы это запомнить, но как-то летом родители взяли нас на что-то вроде религиозного курорта, расположенного на озере где-то на севере штата. Нас поселили в викторианском доме, где по второму и третьему этажам шли вокруг всего дома веранды. И все дома там были такие же: викторианские, с крытыми верандами, куполами и креслами-качалками на верандах. И каждый был выкрашен в свой цвет. Ну как, припоминаешь? Нет? Люди там постоянно катались на велосипедах. Каждое утро начиналось с молитвы перед завтраком в общей столовой. Каждый день после обеда проводились веселые спевки под сопровождение оркестра из банджо, на них играли мужчины в соломенных канотье и пиджаках в красно-белую полоску: «Вниз по старому потоку…», «Сердце сердца моего…», «Ты мой солнечный свет…». У детей свои развлечения: бег в мешках, кружки по плетению из пальмового волокна и резьбе по мылу, — а внизу на озере установили пожарный насос жерлом прямо в небо, так что мы могли бегать под брызгами, с визгом и хохотом. Каждый день, когда солнце начинало склоняться за холмы, на озере, гудя и свистя, появлялся колесный пароход. По вечерам были концерты или лекции на серьезные темы. Всем было хорошо. Все относились друг к другу по-дружески. Нельзя было и шагу ступить, чтобы с тобой кто-нибудь не поздоровался, сияя улыбкой.

И говорю тебе: никогда еще за всю свою короткую жизнь я не был так перепуган. Ведь что за цель могла быть у такого места, как не убедить, что именно таким и должен быть рай небесный? Я был еще достаточно мал, чтобы думать, существует или нет то, что называется раем… но представить, что мне предстоит целую вечность торчать рядом с оркестром, где те, кто играет на банджо, все сплошь в соломенных канотье и полосатых пиджаках, что когда-нибудь я могу оказаться среди всех этих жизнерадостных идиотов, молящихся, поющих и слушающих лекции на серьезные темы… и видеть, как родители всей душой отдаются этому жуткому беспроблемному существованию, этой жизни из непрестанной и неизбывной радости, с тем чтобы внушить мне представление о добродетельной жизни? Гомер, именно в то тягостное лето я и понял, что наши родители совершенно не оправдывают моих надежд на них. И дал зарок: я сделаю все от меня зависящее, только бы не попасть в рай. И только когда всего несколько лет спустя мне стало ясно, что никакого рая не существует, тяжкое бремя спало с моих плеч. Зачем я тебе это рассказываю? Рассказываю я тебе это затем, что быть человеком в этом мире — значит открыто смотреть на тяжкую реальную жизнь, сотканную из ужасных обстоятельств, знать, что есть только жизнь и смерть, да еще разнообразные мучения, которые опровергают наличие такой персоны, как Бог. И все это находит подтверждение прямо сейчас, разве нет? Но если Бог все же есть, нам следует поблагодарить его, что напомнил нам о своих отвратительных созданиях и рассеял последние капельки надежды на полную тупой радости загробную жизнь в царстве его, какие могли бы у нас оставаться.

Лэнгли всегда умел отвлечь меня от мрачных мыслей.

— Хорошо, — сказал я, — значит, с этой ситуацией надо просто разобраться. Давай этим и займемся.

Нас привязали к стульям со спинками, в которых между вертикальными стойками было по две горизонтальные рейки, а сиденья были плетенные из тростника — мама подбирала их под стать большому крестьянскому столу, который Винсент использовал в качестве ложа, — что само по себе бесило, стоило только об этом подумать. Не было никакого смысла пытаться справиться с бельевой веревкой, которая опутывала нас по рукам и привязывала к боковинам и поперечинам под сиденьями стульев со всех сторон. Но я заметил, что ножки моего стула слегка качаются, если елозить из стороны в сторону.

— Эти стулья старше нас с тобой, — сказал я.

— Верно, — отозвался Лэнгли.

Когда нас привязывали к этим стульям, Винсент вытащил пару хрустящих стодолларовых купюр и швырнул их к ногам Лэнгли, точно нищему. По-моему, мы здраво воспользовались этими деньгами, заказав в фирме, поставлявшей пиломатериалы, тяжелые решетчатые ставни, какими принято прикрывать окна, выходящие на улицу. Лэнгли попросил выкрасить их в черный цвет. Еще мы установили металлические замки на входной двери и пару четверных перекрестных запоров. Это заставляло нас всякий раз спрашивать, кто там, прежде чем открыть дверь.

Вот только ставни, похоже, сыграли роль призывного сигнала для тех, кто занимается недвижимостью. Брокеры потянулись к нашему особняку, точно птицы к кормушке. Их стук в дверь и оживленные бесцеремонные приветствия сделались ежедневными. Чаще всего приходили женщины. А когда мы перестали отвечать на их стук, они взяли обыкновение бросать свои визитки и брошюрки в щель почтового ящика. А потом кто-то, видимо, одна из этих агенток по недвижимости, попыталась дозвониться по телефону, а услышав постоянный сигнал «занято», сообщила в телефонную компанию. И вот явились мастера по ремонту телефонов — и снова началось буханье в дверь, и наши крики в ответ, что нам никакой ремонт не нужен. С того самого дня, когда Лэнгли оборвал телефон, ни у кого из нас не возникало желания снова его подключить. А телефонная компания, которой следовало бы знать от своего отдела по ремонту, что телефон уже давно не работает, направила письмо с угрозами отключить нас от сети, если мы не заплатим по все возрастающим просроченным счетам. Лэнгли поблагодарил их, сообщив, что мы уже отключены, однако в дальнейшем нам пришлось иметь дело с ведомством по взиманию долгов, представлявшим интересы кредиторов, первым из многих, и битвам Лэнгли с ними суждена была громкая и дурная слава.

Мы с братом посовещались. Он понимал, как мне неуютно в доме в постоянной темноте. Вы, наверно, подумаете, что для меня это значения не имело, но я успел заметить: меня тянет в задние комнаты, окна которых все еще были открыты свету. Я был способен отличать дневной свет от темноты по разнице температур, а то и вовсе по запаху: темнота пахнет по-своему, а свет — по-другому. Так вот, меня наша опора на собственные силы радовала не во всем. Не нравилась темнота и моему «Эолу», тональность его звучания, похоже, изменилась, стала приглушенней, менее проникновенной, словно бы мрак давил на рояль.

И вот мы все-таки распахнули ставни и на какое-то время вновь открыли миру свои окна.

Лэнгли осмотрел меня и решил, что вид у меня нездоровый. «Ты становишься хилым, Гомер, и это не сулит ничего хорошего твоему самочувствию». Он откопал велосипед-тандем четы Хошияма со спущенной шиной и закрепил его на болтах в колодках, благодаря чему колеса поднялись над полом, и я мог крутить педали и в то же время никуда не ехать. Каждое утро мы стали совершать прогулки (быстрым шагом) по Пятой авеню и обратно по Мэдисон-авеню, а однажды даже обошли весь квартал. Разумеется, это было лишь началом. Брат принес домой какой-то нудистский журнал, где истово пропагандировались радикальные средства восстановления здоровья. Речь шла вовсе не о том, чтобы расхаживать всюду без одежды, там рассказывали, например, что обильные дозы витаминов от А до Е, вкупе с травами и земляным орехом, отыскать который можно только в Монголии, способны не только обеспечить долголетие, но и преодолеть такие недуги, как рак и слепота. Так что теперь за завтраком я находил на столе (помимо обычной миски вязкой овсянки) пригоршни капсул и орехов, растертые такие или сякие листья, которые я послушно глотал, — без каких бы то ни было, насколько я мог судить, благотворных последствий.

Должен заметить, что ничего плохого со мной не происходило: чувствовал я себя прекрасно, если честно, лучше, чем когда бы то ни было, и вовсе не возражал против упражнений — но, чтобы не огорчать брата, придерживался этой дурацкой диеты. Да и его забота о моем благоденствии очень меня трогала. Мне было приятно, что я вошел в число занимавших его предприятий.