Гомер и Лэнгли - Страница 19

Но то были вовсе не попрошайки. Однажды утром явился чисто выбритый человек и встал в открытых дверях. Мне описали его так: коротко стриженные седые волосы и медаль «Победа» за Большую войну на лацкане пиджака. На голове у него была камилавка, что означало: и он тоже еврей. Звали его Алан Роузес. Мой брат, питавший слабость к любому, кто был на войне, пригласил его в дом.

Оказалось, Алан Роузес и Лэнгли воевали в одной дивизии в Аргонских лесах во Франции. Они заговорили так, как обычно говорят, когда обнаруживается, что люди вместе воевали. Мне пришлось слушать, как они перечисляют свои батальоны и роты, как вспоминают о пережитом под огнем. В таких беседах проявлялся совершенно другой Лэнгли — он сам проявлял уважение, и его уважали в ответ.

Алан Роузес разъяснил нам, что стоит за всеми этими непонятными просьбами денег. Это было из-за того, что делали с евреями в Германии и в Восточной Европе. Целью было купить свободу еврейским семьям: нацистские заправилы с радостью использовали свою расовую политику для вымогательства, — а заодно и донести информацию до американского общества. Если общественность возмутится, властям придется что-то предпринять. Он невозмутимо рассказывал об этом с самыми красочными подробностями, этот Алан Роузес. Он был по профессии учителем английского языка в общеобразовательной школе. И часто прочищал горло, словно хотел подавить эмоции. У меня не было сомнений, что рассказанное им — правда, и в то же время это было до того постыдно, что чуть ли не требовало: не верь. Позже Лэнгли озадачил меня вопросом: «Почему эти старики, которые стучали к нам в дверь, знают больше, чем наши информационные ведомства?»

В таких обстоятельствах Лэнгли было трудно сохранять философский нейтралитет.

Он быстро выписал чек. Алан Роузес выдал расписку на бланке какой-то синагоги в Ист-Сайде. Мы проводили его до двери, он пожал нам руки — и ушел. Полагаю, он еще найдет дверь, в которую нужно постучать, и за ней испытывать еще большее смущение: ему была свойственна сдержанность человека, который, следуя своим принципам, делает то, на что природой ему средств не отпущено.

В каждой ежедневной газете Лэнгли просматривал колонки новостей. История по крохам всплывала с последних страниц без всякой оценки чудовищности ужаса. «Это полностью соответствует, — сказал он, — политике ничегонеделанья нашего правительства. Даже на войне заключают сделки, а если их нельзя заключить, бомбят поезда, срывают операцию — все что угодно, лишь бы дать этим людям возможность посражаться. Тебе не кажется, что эта земля свободных и родина отважных попросту недолюбливает евреев? Разумеется, нацисты — отъявленные чудовища. Ну а мы кто, коли не мешаем им творить то, что они творят? А значит, что остается, Гомер, от твоей сказки про войну добра со злом? Господи, да я отдал бы все на свете, лишь бы родиться кем угодно, только не человеком!»

Лэнгли, как белой вороне, как еретику, еще предстояло развиться. А как же иначе? Когда мы узнали, что Гарольда Робайло призвали в армию (это случилось позже, не помню, на каком году войны), мы приладили висюльку в форме синей звезды, которые люди выставляли в окнах в знак того, что кто-то из семьи ушел на фронт. Гарольд уехал, попросился в ВВС и прошел обучение на авиамеханика — этот разносторонне одаренный музыкант. К тому времени, когда до нас дошла весть об этом, он был уже за границей в составе эскадрильи истребителей-перехватчиков, где служили сплошь черные.

Так что теперь мы воспряли духом и так же наполнились гордостью, как и любая семья по соседству. Впервые за время войны я почувствовал себя частью чего-то. Время сблизило людей, и в этом холодном городе безучастных чужаков, где каждый сам по себе, ощущение общности было сродни теплому весеннему дню в середине зимы, пусть для этого и потребовалась война. Когда я выходил прогуляться (теперь я пользовался палочкой), люди здоровались со мной, пожимали мне руку, спрашивали, могут ли чем помочь, — они думали, я потерял зрение, сражаясь за родину. «Давай, солдат, обопрись о мою руку». Я не думал, что выгляжу так молодо, но, возможно, меня принимали и за бывшего старшего офицера. Лэнгли здоровался со сторожами соседних домов, когда те забирались на крыши наблюдать, не появятся ли в небе вражеские самолеты. Он купил на нашу долю облигации Военного займа, хотя, должен заметить, не из чистого патриотизма, а потому, что посчитал это надежным вложением средств. Может, и были где-то Европейский фронт боевых действий и Тихоокеанский фронт, но мы были Домашним фронтом, и, раз уж мы консервировали овощи с наших огородов победы, значит, фронт этот был таким же важным для победы в войне, как сам Джи-Ай Джо.[19]

Разумеется, мы понимали, что за всем этим кроется мощная пропагандистская машина. Она призывала нас подавить засевший в наших душах страх пред вредоносным врагом. Вот и иду я в кино с Бабулей лишь ради того, чтобы послушать киножурнал новостей: гром пушек наших броненосцев, скрежет гусениц наших танков, рев наших бомбардировщиков, взлетающих с английских аэродромов. А она идет с надеждой увидеть Гарольда, сидящего в самолетном ангаре и отрывающего взгляд от двигателя, над которым трудится, чтобы улыбнуться ей.

У нас не было никаких огородов победы, наш задний двор был превращен в склад: годами накапливавшиеся вещи, которые мы покупали или хранили в ожидании, что, возможно, когда-нибудь придет их срок и они окажутся полезными: старый холодильник, ящики с водопроводными муфтами и трубами, металлические ящики для молочных бутылок, матрасные пружины, изголовья кроватей, детская коляска без колес, несколько сломанных зонтов, обветшалый шезлонг, настоящий пожарный гидрант, автомобильные шины, стопки кровельной черепицы, разрозненный мебельный хлам и тому подобное. В былые времена я радовался возможности посидеть в том дворике, куда ближе к полудню ненадолго заглядывал луч солнца. Там росло какое-то чахлое деревце, которое мне нравилось считать пасынком Центрального парка, но я с радостью отдал бы весь двор, лишь бы вытащить сюда некоторые вещи из дома, поскольку каждая комната начинала становиться для меня полосой препятствий. Я терял способность ощущать, где расположены предметы. Я уже не был тем молодым человеком с безошибочными усиками-антеннами, который мог небрежно расхаживать по всему дому. Супруги Хошияма, пока были с нами, подняли из подвала всю мебель, всякий раз намереваясь восстановить все, как было, но, разумеется, это было невозможно, теперь все стало другим. Я был похож на путешественника, потерявшего карту, Лэнгли меньше всего заботило, что и куда девается, а потому супруги Хошияма действовали по собственному усмотрению и — при всех их благих намерениях — неизбежно ставили все не туда, чем только усугубили путаницу.

О господи, а потом в один ужасный день зазвонил телефон, и в трубке раздался этот тоненький плачущий женский голосок — едва слышный. Звонила Элла Робайло, жена Гарольда, по межгороду прямо из Нового Орлеана и попросила позвать к телефону Бабулю, бабушку мужа. Я и не знал, что Гарольд женат. Я ничего не знал об этом, но у меня не было никаких сомнений в том, кто она, эта говорившая дрожащим детским голоском, мне понадобилось собраться с духом, потому что я сразу понял, зачем она звонит. Когда я крикнул в кухню, зовя Бабулю подойти к телефону, голос у меня сорвался, из горла вырвался всхлип. Время было военное, видите ли, и люди не звонили по межгороду — дорого, — чтобы просто поболтать.

Перед тем как его переправили за границу, Гарольд Робайло сделал запись на одной из таких маленьких пластинок Победы, которые солдаты слали домой по почте, чтобы родные и близкие услышали их голоса. Небольшие трехминутные записи на шершавом пластиковом диске размером с блюдце. Очевидно, в тех же грошовых торговых рядах возле военной базы, где за четвертак делали четыре фото, или бородатый механический факир в стеклянном ящике поднимал руку, улыбался и выдавал из прорези напечатанное предсказание судьбы, были и студии звукозаписи. Вот Гарольд и послал Бабуле свою победную пластинку, но понадобилось несколько месяцев, чтобы она добралась до нас. Пока Лэнгли не догадался свериться со штемпелем, было отчего понервничать, обнаружив в почтовом ящике послание от Гарольда. Вы понимаете: это было уже после того, как Бабуля услышала от Эллы Робайло, что Гарольд погиб в Северной Африке. Наверное, военным цензорам приходилось прослушивать каждую из этих победных пластинок, точно так же, как прочитывать каждое написанное солдатами письмо, а может, почтовое отделение Таскиги[20] не справлялось с потоком. В любом случае, когда по почте пришла эта пластинка, Бабуля решила, что Гарольд все-таки жив. «Спасибо тебе, Иисусе, спасибо», — бормотала она, заливаясь слезами от радости. Хлопнула в ладоши, складывая их, и благодарила Господа, и слышать ничего не желала про какой-то там почтовый штемпель. Мы сидели рядом с ней перед большой «викторолой» и слушали Гарольда. То была запись резкого, как жесть, звучания, и в то же время это был Гарольд Робайло, все как надо. У него все хорошо, говорил он и не скрывал радости от того, что его произвели в техники-сержанты. Он не имеет права сообщать, куда его направляют или когда, но непременно напишет, когда прибудет на место. Звучал его напевный новоорлеанский выговор: он уверен, что у Бабули все хорошо, и просит ее передать от него привет мистеру Гомеру и мистеру Лэнгли. Вот и все, чего можно бы ожидать от любого солдата в таких обстоятельствах, ничего необычного, если не считать того, что Гарольд был Гарольд, и свой корнет он держал при себе. Поднес его к губам и сыграл отбой — словно предлагая музыкальную замену собственному снимку в военной форме. Совершенство звучания корнета преодолело примитивную технику звукозаписи. Ясный, чистый, щемящий звук, и каждая фраза вознесена к несуетному совершенству. Только почему он трубил элегический сигнал отбоя, а не, скажем, зарю, обозначая свою принадлежность к армии? Бабуля попросила Лэнгли проиграть запись снова, а потом еще раза три-четыре, и, хотя мы вовсе не хотели ее расстраивать, все ж, возможно, именно эти рождающие скорбь погребальные звуки, траурная мелодия, раз за разом наполнявшая все наши комнаты, заставили ее в конце концов признать, что ее внука больше нет на свете. Несчастная женщина, успевшая пережить его смерть дважды, не могла сдержать слез. «Боже, — рыдала она, — тот, кого ты забрал, мой драгоценный мальчик, мой Гарольд».