Гомер и Лэнгли - Страница 16
Лэнгли давным-давно преобразовал свою послевоенную горечь в мятежную жизнь ума. Вдохновленный озарением про танцы с чаем, он жил с тех пор, целиком и полностью отдаваясь осуществлению любого плана или задумки, пришедших ему в голову.
Я уже говорил, как просторна стала теперь наша столовая? Объемистый прямоугольник с высоким потолком, который всегда отдавал пустотой, даже в дотанцевальные времена — с персидским ковром, с гобеленами, столиками вдоль стен, бра в виде факелов, напольными лампами и имперским обеденным столом с восемнадцатью стульями. Честно признаться, я никогда не любил столовую, вероятно, потому, что в ней не было окон и располагалась она на более холодной северной стороне дома. Лэнгли явно испытывал те же чувства, поскольку именно столовую он избрал местом, где установил свой автомобиль «Форд модель Т».
Меня уложил в постель грипп, и я представления не имел, что он задумал. Я слышал странные звуки, доносившиеся снизу, — бряцанье, крики, вибрирование металла, громыхание и одно-два похожих на удары по барабану звука падения, от которых дрожали стены. Машину он внес в разобранном виде, ее части затащили с заднего двора с помощью лебедки и веревок через кухню, а теперь собирали в столовой, словно в гараже, в который в конечном счете столовая и превратилась — вплоть до запаха машинного масла.
Я не делал попыток выяснить, что там происходит, предпочитая составлять образ из звуков, которые я слышал, лежа в постели. Я думал, возможно, это какая-нибудь бронзовая скульптура, такая громадная, что ее привезли разобранной на части, которые приходится собирать. Какая-нибудь конная фигура вроде памятника генералу Шерману в конце Центрального парка на пересечении Пятьдесят Девятой и Пятой улиц. Слышались еще по меньшей мере два мужских голоса, много ворчания и стук молотков, а надо всем этим скрипучий голос моего брата взвивался до необычайного возбуждения на грани экстаза, так что я понял: вот оно — его главное новое предприятие.
Через день-другой этой свистопляски Бабуля Робайло постучала ко мне в дверь и, не успел я произнести: «Войдите», — как она уже стояла подле моей кровати с супом собственного приготовления. Я и сейчас чувствую этот запах, словно вдыхаю его специи: варево, густо заправленное окрой, турнепсом, капустой, рисом с мозговыми косточками и прочие ингредиенты из ее знахарского арсенала. Я сел в постели, и поднос опустился мне на колени.
— Спасибо, Бабуля, — сказал я.
Я и ложки проглотить не мог, потому как она стояла в ожидании момента, чтобы высказаться.
— Не рассказывайте, — взмолился я.
— Я заметила, еще когда он с войны вернулся, что у вашего брата с головой не все в порядке.
Я такого вообще слышать не желал. И сказал:
— Все в порядке. Не стоит беспокоиться.
— Нет, сэр, нам надо это обговорить.
Бабуля присела на кровать у меня в ногах, отчего поднос пошел круто вверх. Я подхватил его и стал ждать, когда она продолжит, но слышал одни только смиренные вздохи, словно бы она сидела со склоненной головой и молитвенно сложенными руками. С тех пор, как Гарольд Робайло вернулся в Новый Орлеан, Бабуля стала относиться ко мне как к своей собственности, если не сказать — по-матерински. Наверное, оттого, что мы вместе с ним музицировали, а может, и просто так, ведь из прислуги после смерти Шивон осталась только она одна, и ей необходимо было с кем-то общаться в этом доме. Я хорошо понимал, почему ее избранником не стал Лэнгли.
И вот теперь она изливала душу. Все полы своими сапожищами поцарапали, заднюю дверь с петель сняли, всякие грязные механические штуки, эти автомобильные штуки через окна затаскивали, будто белье на веревке.
— И это еще не все, — жаловалась она, — это только самое худшее. Весь дом в грязи и уже вонять начинает, а убирать тут вообще некому.
Я удивился:
— Автомобильные штуки?
— Может, вы мне объясните, зачем человеку, если он не выжил из ума, тащить в дом личный автомобиль, — выпалила она. — Если это автомобиль.
— Так это автомобиль или нет? — спросил я.
— Больше смахивает на колесницу из преисподней. Хорошо, что доктор и миссис Кольер уже упокоились в могиле, если б только они это увидели, умерли бы на месте от ужаса.
Она сидела рядом. Я не мог позволить, чтоб она заметила мое удивление.
— Пусть вас это не огорчает, Бабуля, — сказал я. — Мой брат человек выдающийся. Уверяю вас, за этим стоит какая-то разумная цель.
В тот момент я, разумеется, даже отдаленно не представлял себе, что бы это могло быть.
В те времена, в конце тридцатых — начале сороковых, машины делали обтекаемыми. Именно этим словцом обозначалось самое последнее достижение в автомобильном дизайне. Придать машине обтекаемую форму означало покоробить ее так, чтобы нигде не выпирало ни единого угла. Я специально ощупывал машины, стоящие у тротуара. У тех самых машин, что издавали урчащие звуки на дороге, были длинные низкие капоты и плавно изогнутые крылья, колпаки на колесах и горбатые багажники. Так что когда я достаточно окреп, чтобы спуститься, то сказал Лэнгли:
— Если уж ты решил затащить машину в дом, то почему не современную модную модель?
Так я пошутил, уже сидя в «модели Т» и ставя восклицательные знаки двумя быстрыми нажатиями на резиновые груши клаксонов. Гудки, казалось, запрыгали по комнате и разошлись шутовскими отголосками до самого верхнего этажа.
Лэнгли воспринял мой вопрос серьезно.
— Эта дешевая, всего несколько долларов, — пояснил он. — Никому не нужна подобная рухлядь, которую надо возвращать к жизни.
— A-а, ну это все объясняет. Я же сказал Бабуле Робайло, что должно быть какое-то разумное объяснение.
— Почему это должно ее беспокоить?
— Она не совсем понимает, почему явно уличная вещь должна находиться в столовой. Почему то, чему предназначено быть снаружи, находится внутри.
— Миссис Робайло хорошая женщина, но ей следует заниматься кухней, — сказал Лэнгли. — Как можно провести онтологическое различие между «снаружи» и «внутри»? На основании того, что остаешься сухим, когда идет дождь? Что тебе тепло, когда стоит мороз? В конце концов, о наличии крыши над головой можно сказать то, что философски это лишено смысла. Внутри — это снаружи, а снаружи — это внутри. Назови это неотвратимым миром Божьим.
Правда же заключалась в том, что Лэнгли и сам не мог объяснить, зачем поставил «модель Т» в столовую. Я понимаю ход его мыслей: он действовал на основе бездумного позыва, увидел машину во время одного из своих собирательских разъездов по городу и тут же решил, что должен ее приобрести, свято веря, что обоснование, чем именно эта машина столь ценна, в конце концов для него прояснится. Впрочем, на это понадобилось время. Он оправдывался. День за днем заговаривал на эту тему, даром что никто другой о машине даже не заикался. Брат заявил:
— Ты не увидел бы ничего ужасного в этой машине, попадись она тебе на улице. Зато тут, в нашей элегантной столовой, становится очевидна ее подлинная сущность как чего-то чудовищного.
То был первый шаг в его размышлениях. Спустя несколько дней, когда мы ужинали за кухонным столом, брат вдруг ни с того ни с сего изрек, что эта старинная машина — наш семейный тотем. Поскольку Бабуле Робайло совершенно не нравилось, что теперь кто-то постоянно ест у нее на кухне, я понял, что заявление сделано для нее и ей придется с почтением отнестись к принципу символического родства.
Все теоретические соображения отпали в тот день, когда Лэнгли, решив, что наши счета за электричество возмутительно велики, предложил использовать двигатель «модели Т» в качестве генератора. Через дыру в стене столовой (просверлить которую позвали рабочего) он из резиновой трубки сделал отвод от выхлопной трубы, который привязали к решетке подвального окна через другую дыру, просверленную в полу. Брат из кожи вон лез, чтобы все это заработало, но преуспел только в производстве грохота и суматохи: в один особо невыносимый вечер шум работающего двигателя в сочетании с запахом бензина привел нас с Бабулей Робайло к входной двери, а оттуда — на улицу. Мы сели на лавочку у стены парка через дорогу, и Бабуля возвестила, словно комментируя матч по боксу, борьбу между Лэнгли и побеждающей тьмой (свет в наших окнах вспыхивал, дрожал, мерцал и наконец окончательно потух без признаков жизни): «нокаут». И тут же на нас снизошла благодатная тишина. Не удержавшись, мы рассмеялись.