Гомер и Лэнгли - Страница 10
Лэнгли не насмехался над моим утверждением, будто я способен видеть, пропустив несколько рюмок.
— Знаешь, Гомер, — сказал он, — среди философов идут нескончаемые споры, видим мы реальный мир или всего лишь мир, который воссоздает наш разум, что не обязательно одно и то же. Так вот, если это так, если реальный мир — это А, а видимое нами его отражение в сознании — это Б (и это еще лучшее из того, на что мы можем рассчитывать), то это вообще не должно тебя волновать.
— Как знать, — сказал я, — возможно, выяснится, что мои глаза ничуть не хуже, чем у любого другого.
— Да, и, возможно, настанет день, когда ты, став старше и узнав больше, накопив в своем сознании больше опыта, окажешься способен и трезвым видеть то, что сейчас ты видишь пьяным.
В этом Лэнгли был убежден потому, что это в точности вписывалось в его «теорию замещений», которую он уже успел развить в рассуждении метафизического толка о повторяемости или возврате жизненных событий — одно и то же происходит раз за разом, в особенности если учитывать поставленные человеческому разуму пределы, ведь Homo sapiens — это вид, у которого, по словам брата, разума просто не хватает. Так что то, что известно из прошлого, может быть применено к настоящему. Мои дедуктивные видения полностью согласовывались с основным занятием Лэнгли, коллекционированием ежедневных газет, конечная цель которого состояла в создании когда-нибудь в будущем выпуска газеты, которую можно будет читать веки вечные — и этого будет достаточно для любого дня из цепочки длиной в вечность.
Я немного расскажу об этом, поскольку, хотя у Лэнгли было много разных занятий (что естественно для столь беспокойного ума, как у него), собирать газеты он не бросал никогда. Интерес к ним не пропадал у него с самого первого дня, когда он вышел купить утренние газеты, и до конца его жизни, когда кипы газет и ящики с вырезками выросли от пола до потолка во всех помещениях нашего дома.
Лэнгли был занят тем, чтобы подсчитывать и раскладывать по темам газетные сообщения: вторжения, войны, массовые побоища, авто-, авиа- и железнодорожные катастрофы, любовные скандалы, церковные скандалы, ограбления, убийства, линчевание, насилие, политические ошибки (с подтемой о мошенничествах на выборах), произвол полиции, гангстерские разборки, инвестиционные аферы, забастовки, пожары в жилых кварталах, суды гражданские, суды уголовные и так далее. Имелась отдельная категория для стихийных бедствий, таких как эпидемии, землетрясения и ураганы.
Всех категорий я припомнить не в силах. Как разъяснял брат, в конце концов (он не уточнял, когда именно) он подберет достаточно статистических данных, чтобы свести свои изыскания к типологии событий, которые в силу частой повторяемости являются основополагающими для человеческого поведения. Тогда он проведет дальнейшие статистические сравнения, с тем чтобы утвердить порядок газетных трафаретов и определить, какие заметки следует помещать на первой полосе, какие на второй — и так далее. Необходимо также аннотировать фотографии и отобрать их по типичности, только это, признавался брат, трудно. Возможно, фотографиями он пользоваться не станет. Замысел был грандиозный, это отнимало у него по нескольку часов в день. Он выскакивал за всеми утренними газетами, днем — за вечерними, а ведь были еще деловые издания, эротические газетенки, издания, посвященные всяким странностям, водевильные[14] обозрения и так далее. Брат намеревался в итоге зафиксировать жизнь Америки в одном-единственном издании, он называл его вечно свежей не имеющей даты газетой Кольера — единственной газетой, которая навсегда понадобится всем и каждому.
«За пять центов, — говорил Лэнгли, — читатель получит набранный типографским шрифтом портрет нашей жизни на Земле. Статьи и заметки не будут содержать лишних подробностей, какие находишь на полосах обычных ежедневных газет, потому как у нас подлинные новости обретут «общие формы», где любая особенность или деталь станет лишь примером. Читатель всегда будет в курсе нынешних событий и аи courant[15] в том, что происходит. Он будет уверен, что читает сегодняшние неоспоримые истины, в том числе и сообщение о его собственной грядущей смерти, о которой будет сразу же извещено отдельной заметкой в пустой рамке на последней полосе под рубрикой «Извещения о смерти».
Разумеется, все это вызывало у меня некоторые сомнения. Кому захочется покупать такую газету? Я представить себе не мог газетную заметку, уверяющую, что что-то происходит, но не сообщавшую, где, когда и с кем.
Брат мой отвечал смехом.
— Но, Гомер, — говорил он, — разве ты не отдашь пятак за такую газету, если тебе больше вообще не придется покупать никакую другую? Признаю, это плохо скажется на рыбном[16] бизнесе, однако мы всегда обязаны думать о наибольшем благе для наибольшего числа людей.
— А как же спорт? — спросил я.
— Каким бы ни был вид спорта, — изрек Лэнгли, — кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает.
— А живопись?
— Если эта живопись настоящее искусство, то она сначала оскорбляет и лишь потом вызывает благоговение. Сначала слышатся призывы ее уничтожить, а потом устраивают аукцион.
— А как быть, если появится что-то беспрецедентное, — допытывался я. — Где тогда окажется твоя газета?
— Вроде чего?
— Вроде теории эволюции Дарвина. Вроде теории относительности этого Эйнштейна.
— Что ж, эти теории, можно сказать, заместили другие. Альберт Эйнштейн заместил Ньютона, а Дарвин заместил ветхозаветную книгу Бытие. Не сказать, что от этого что-то прояснилось. Но я полностью согласен с тобой — обе теории беспрецедентны. И что с того? Что мы на самом деле знаем? Если на каждый вопрос появится ответ и мы тем самым узнаем все, что надлежит знать, о жизни и о вселенной — что тогда? Есть какая-нибудь разница? Это будет что-то вроде знания о том, как работает двигатель внутреннего сгорания. Только и всего. Темень какой была, такой и останется.
— Что еще за темень? — поинтересовался я.
— Глубочайшая темень. Ты знаешь: тьма, что глубже любой из впадин морских.
Лэнгли не суждено было завершить свое газетное предприятие. Я понимал это и уверен, он сам понимал это тоже. Это был дурацкий, безумный замысел, позволявший ему чем-то себя постоянно занимать и держать мозг в том состоянии, какое было ему по нраву. Казалось, он давал необходимую ему умственную поддержку, чтобы держаться: работать над чем-то, не имеющим конца, а не систематизировать свой беспощадный взгляд на жизнь. Энергия его порой казалась мне сверхъестественной. Словно все, что брат делал, он делал ради того, чтоб самому оставаться в живых. Но и при этом, случалось, на несколько дней кряду он впадал в обескураживающее уныние. Меня обескураживающее, я хочу сказать. Иногда я и сам заражался им. Начинало казаться, что ничего делать не стоит, а дом наш напоминает гробницу.
Воистину никакого утешения не доставили и шлюхи, которых не кто иной, как Винсент, гангстер с писклявым голосом, прислал однажды вечером в подарок мне, своему лучшему слепому другу. Жаклин, тебе придется простить это, но ты ведь сама убеждала меня быть мужественным и писать все, что на ум взбредет. Так вот, когда часы отбивали полночь, к нам в дом заявились две девицы, чьи растянутые в улыбках рты я расслышал, а за ними и большой торт на столике с колесиками, который все тот же шофер, что месяц назад доставил нас домой, с дребезжанием вкатил в прихожую, присовокупив к тому полдюжины бутылок шампанского на льду.
Надо выпить (и не раз), чтобы избавиться от настороженности, которая овладевает всяким, кому предназначается подарок от гангстера. Прежде всего то не был мой день рождения, а во-вторых, с той ночи, когда мы познакомились с Винсентом, прошло кое-какое время, а потому какие же еще могли последовать выводы, как не: а) теперь мы торчим в виде булавки на карте гангстера и б) без всякого выбора со своей стороны, возможно, берем на себя некое таинственное обязательство.