Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя) - Страница 1

О том, что на Сеню Хромкина опять «нашло» и он «задумался» можно было догадаться по многим признакам. Во первых, с его лица пропала постоянная блаженная улыбка счастливого человека, он как-то нечаянно стал отключаться от всеобщей жизни, уходил в себя, и без цели заторможенный взгляд его, как у мыслителя или беремен ной женщины, заволакивался внутренней заботой, неохотно откликаясь на внешнюю суету нашего беспокойного мира. И в цехах уткофермы работал он механически, без всякого удовольствия.

Другим признаком его необычной болезни была словоохотливость. Обычно замкнутый улыбчиво-благостный молчальник, Сеня часто становился разговорчивым, не боялся, что ею поднимут на смех, решался спорить с любым человеком, даже с начальником, с которым в обычное время он постарался бы не встречаться.

А третий признак — его беспричинное беспокойство, Смирный взгляд его голубеньких глаз становился то тревожно-скользящим, то останавливался и втыкался во что-то и торчал без пользы, ничего не замечая, не видя. За этот торчащий, слепой взгляд и задела нечаянно, когда они мылись в бане, его жена Феня Цыганка, подумав сразу о надвигающейся на ее мужа опасности. Мылись они вдвоем, потому что из четверых детей дома оставалась только меньшая Михрютка, с утра до вечера купавшаяся в волжском заливе, а из старших Черная Роза была в отпуске, Тарзан и Генерал Котенкин в пионерлагере.

Мылись неторопливо и спокойно, как это в обычае у супругов, проживших вместе главную часть жизни, за которой хвалиться друг перед другом уже нечем, да и стыдиться тоже нечего. Впрочем, Сеню смущала голая его грудь, худая, мускулистая, которую он намыливал, и коричневые соски на ней. Ну, голая — ладно, у него и голова вон стала голая, а зачем тут соски? Ну не такие, как у Фени, а все же… С какой стати, спрашивается? И зачем?

Ни с философской, ни с биологической, ни с любой другой точки зрения эту несуразность женской принадлежности не объяснить. Может, потому родилась известная религиозная легенда, по которой первочеловек был мужского пола, и женщина произошла в парадоксальном недоумении от него, вернее, произведена из его ребра? Но тогда выходит законное следствие: бог сразу создал Адама с сосками, а для чего мужчине соски?

— Чего ты сидишь не моешься? — спросила Феня, влезая с березовым веником на полок.

Сеня поднял плешивую голову, привычно полюбовался на жену: всем взяла, чертовка, хоть задом, хоть фасадом, — красавица!

— Вот не знаю, Фенечка, зачем у меня присутствуют соски.

— Как зачем? У всех есть, и у тебя должны быть. Что ты за начальник, чтоб наособицу.

— Да для чего они?

Вот ведь какой въедливый мужичонка, что-нибудь да придумает.

— Ты мойся, не сиди, дались тебе эти соски.

— Нет, Фенечка, погоди, тут вопрос сурьезный, корневой: от кого произошел исторический человек, если у мужика соски?

— От бабы. У нас у всех соски — вас, паразитов, кормить.

— Это сам собой разумеющийся факт жизни. Но от кого тогда произошла баба и зачем мне соски? Я же не кормлю!

— Мойся, говорю, змей косорукий! — Плеснула ковшик на каменку, занавесилась белым паром и, охая и ворочаясь с боку на бок, начала хлестать веником все еще натуристую свою плоть.

Сеня недовольно сполз со скамейки на пол и, нагнув голову от жары, стал мыться. Глядя на утекающую меж половиц воду, опять отвлекся, задумался: вода собиралась под полом бани, вытекала оттуда ручейком в огород и частью испарялась в атмосферу воздуха, частью впитывалась в прилегающую почву земли, частью добегала до отдаленного волжского залива. Так или иначе, она оказывалась в Каспийском море, куда бесчисленное число лет течет большая наша Волга со всеми ее притоками, ручьями, дождями, снегами атмосферных осадков…

Феня, распаренная до малинового свечения, окатилась колодной водой и споткнулась о Сеню.

Господи, опять сидит, опять задумался! Сень, ты што, иль нашло? Тогда давай помою. Я — живой рукой. Погоди, Фенечка, отдохни.

От чего отдыхать-то?

— Я вот думаю, как это Каспийское море не выплеснется из законных своих берегов. Ведь несчетные тыщи лет Волга, Кама, Ока и еще разной способности реки и речки, а также самостоятельный Урал наливают его, а оно все одинаковое. Даже вот по радио говорили, мелеет оно. Куда же девается все это страшенное множество пресноводной жидкости?

Феня осторожно села па скользкую скамейку и посмотрела на своего невзрачного головастика: чего только не втемяшится в его просторную плешивую башку! Другой, настоящий мужик, фасонистый и резвый, убей его, не подумает про Каспийское море в бане, а этому надо обязательно узнать, куда текет вода. Ну текет и текет, все реки в море текут или в океан, но океана, как сказал Виктор Иванович, наша Волга не достигла.

— Может, под землю уходит, — предположила Феня. — Говорят, земля там песчаная, за Астраханью пустыни начинаются.

— Нет, теперь и под землей бы все заполнило, за столько-то лет. Думай дальше.

— Тогда испаряется.

— Это я предусмотрел. Волга тоже испаряется, а течет зимой и летом в постоянной продолжительности движения.

— Ну, тогда не знаю.

— Чего же сидишь голышом без полезного дела?

— А что делать-то, Сеня?

— Думать, Фенечка, думать в поисках истины явления. Нельзя жить не думавши.

И тут Феня окончательно утвердилась, что на Сеню нашло и теперь надо быть готовой к любым неожиданностям. В таком состоянии скромный механик утководческой фермы совхоза мог повздорить со своим директором Мытариным, мог вообще бросить работу и сидеть без дела на берегу залива, не слушая Веру Анатольевну, заведующую уткофермы, мог составить ни на что не похожие планы другой жизни всего района и уехать в Москву утверждать их у самых высоких начальников СССР. В такие дни ее Сеня становился больше всех, его многодумная голова вздымалась куда-то высоко, может, в облака, и размышлял он уже не о семье, не о соседях, не о Хмелевке даже, а обо всем мире, о луне, о солнце и разных звездах, которых не перечесть, а не то что вообразить на них какую-нибудь жизнь или вообще существование.

Феня не ошиблась, у ее мужа наступило именно такое время. Конечно, и прежде Сеня не жил бездумно, он тоже размышлял во время работы и на досуге, читал книги, журналы и газеты, смотрел по телеку «Очевидное — невероятное», «Клуб кинопутешествий» и научно-технические передачи, накапливал самый разнообразный эмпирический материал. Но вот настали страдные, плодоносные дни, когда все то, что незаметно росло, колосилось, цвело, теперь налилось в тугие зерна истины, необходимые не только ему лично, но и всем другим советским людям. О том, что зерна созрели и уже торкались наружу, давали знать те симптомы в Сенином поведении, которые мы отметили. Сам он особенно тревожно — поэтому и сошла с его младенческого лица блаженная улыбка — чувствовал наступление своего страдного периода и еще не знал, что собственно им выращено, каков урожай. Мелкие замечания о сосках на мужской груди и о Каспийском море, которое никак не наполнится, — полова, не более. Таких наблюдений роилось вокруг него множество, но главное еще не родилось, не обнажилось. А по беспокойству последних дней Сеня чувствовал, что это будут мысли серьезные, большие, многотрудные. Они подступили к окрестностям его разума, он слышал их волнение, безбоязненно ждал, нетерпеливо хотел видеть, и они тоже торопились навстречу, — казалось, вот-вот появятся, ан нет, не показываются, не ухватишь.