Голова бога (Приазовский репортаж) (СИ) - Страница 1

…Три английских корабля в лазурном летнем море вели обстрел города.

Со склона холма им отвечала русская батарея. Городок был провинциален, и как считалось до недавнего времени — находился в глубоком тылу. Оттого здешние пушки были если не «времен Очакова и покоренья Крыма», то наполеоновских войн и грешили изрядным недолетом.

Английская же эскадра впрочем, тоже вела огонь с ничтожным результатом. Ядра ложились на песок пляжей, ломали цветущие акации на пустынной набережной, разрывались на склонах холмов. И если не считать разбитой шаланды, весь урон исчислялся двумя тысячами прерванных утренних, а потом и особенно сладких снов.

Наскоро подкрепившись чашкой кофе или чая, обыватели отправлялись в городской сад, откуда баталия наблюдалась как на ладони.

Поставив мольберт на краю обрыва, торопливыми мазками набрасывал картину господин Ладимировский — окончательно и бесповоротно обрусевший поляк, некогда поселившийся в этом городе.

К художнику то и дело подходили горожане, дабы переброситься парой слов, поздороваться.

Еще не законченную, да и по большому счету и не начатую картину неизменно хвалили, хотя Ладимировский был дарования среднего. Он пользовался снисхождением лишь потому, что, не имея более сильных соперников в изобразительном искусстве, был уездной знаменитостью. И сколь несуразны были его полотна, захолустные господа и дамы, а также окрестные помещики считали обязательным заказать у него свои портреты.

Куда меньше внимания уделялось босоногому парню, одетому в парусиновые штаны и белую блузу, который, сидя на поваленном стволе на одной странице записной книжки довольно похоже рисовал корабли под английским стягом, а рядышком делал какие-то письменные пометки. Лишь раз перевернул листик, потратил полминуты, дабы набросать профиль заезжего штабс-ротмистра, который стоял невдалеке и рассматривал через принесенную с собой подзорную трубу английскую эскадру. Местные дамы бросали на него призывные взгляды, но офицера больше увлекали корабли. Это до невозможности обижало женщин.

На коляске прикатил протоирей Афанасий, но не задержался, велел своему кучеру трогать — дел в субботний день было достаточно.

Появился городничий Александр Павлович Рязанин в широкополой соломенной шляпе и с неизменным горшком герани под мышкой. Как иной человек выгуливает свою собаку, он полагал, что любимому растению полезен свежий воздух. Но, поздоровавшись с художником, присел все же рядом с юношей.

— А, мое почтение уездной журналистике!

Старик взглянул в записную книжку, но юноша закрылся.

— В газете прочитаете…

— Ай, да полноте! — отмахнулся рукой старик. — Что там у вас будет прописано, чего бы я не знал. Я на картинку вашу глядел — больно ладно вы рисуете. Послушайте, Аркадий Свиридович, во вторник у нас блины, вы уж заходите к нам около шести! Рады будем!

Юноша покраснел, будто ему предложили нечто непристойное.

— Уместно ли это будет?…

— Конечно, уместно! И Варвара Матвеевна рада будет вас видеть, и Дашенька. Расскажете про Харьков, про Москву. Вы ведь там паровозы видели, ездили на них?

— Видел, но не ездил.

— Ну, вот о том и расскажите! — и, глядя на фрегаты, кивнул. — Каковы мерзавцы! И до нас добрались. Плавают по нашему морю как по своему!

— Надо бороться с врагом…

— Чем же? Наши пушки вы видели. Можно поставить их на шаланды, но это так, курам на смех. Честней бы их сразу утопить в реке — жертв меньше будет.

Перестрелка стихала. На английских кораблях барабанщики по команде капитана убрали палочки, канониры задробили стрельбу. Степной ветер, скатываясь с холмов, отгонял легшие в дрейф фрегаты в открытое море.

Расходились обыватели, с разочарованием разбегались по своим детским делам мальчишки. Хоть на бомбардировку Гайтаново прибыло три новейших пароходофрегата, шли они под парусами, не разводя пары.

…По Большой Садовой Аркадий спустился к Соборной площади. Затем, оттуда отправился на Греческую, завернул в подворотню, спустился по короткой лесенке в подвальчик.

Пахло краской и крепким перегаром. Меж касс с буквами и печатным станком прохаживался, почесывая живот, владелец типографии грек Кондоиди.

— Дядя Костя, я заметку принес! — сообщил Аркадий, протягивая лист бумаги. — Новость…

У Кондоиди, как полагал Аркадий, было отчество, но при юноше его никто никогда не произносил. Грека именовали или по имени, или по фамилии, или обычно «этот пьяница-грек, у которого типография».

Кондоиди принял листок, брезгливо его осмотрел. Аркадий терпеливо ждал. Таким уж был человеком этот грек: обиженный на весь мир старый холостяк, который полагал, что все его намереваются одурачить. И потому выражение лица у него было одно на все случаи жизни — и для похвальбы, и для хулы.

Но на сей недовольство имело основание.

— Ну и где тут заметка?…

— Вот… — недоуменно ответил Аркадий, указав на бумагу. — Новость об обстреле города.

— Да разве это новость? Плюнуть и растереть! Новость — это новое, то, о чем никто не знает! А об обстреле уже судачат и в Волонтеровке, и на Черемушках, и даже в Немецкой колонии — а это уже двадцать верст от города! Чего здесь есть такого, за что не жалко отдать полушку? Да, если бы мы печатались, полагаясь на твои заметки, то верно бы давно разорились.

Кондоиди врал: прибыль от газеты была столь ничтожна, что на жизнь бы хватило лишь одному Аркадию, да и то летом, когда фрукты в этом благословенном краю нипочем. Потому типография печатала визитки, приглашения на свадьбы. Изрядную прибыль приносили поэты, коих в провинции, как водится, было немало. Каждый норовил срифмовать «кровь» и «любовь», «осень» и «просим», а после напечатать книжечку с дрянными стихами.

— Вот гляди, — несколько смягчившись поучал печатник. — Телеграф! Давно ли мы получали письма почтовыми дилижансами или вовсе с оказиями. А сколько они тряслись?… А теперь? Полчаса, и в Петербурге знают, о том, что происходит в Севастополе. Или вот даже почтовый ящик! Когда-то это была сенсация!

Аркадий кивнул: эту историю он слышал не менее дюжины раз от разных людей. Сколоченный из крепких досок ящик с прорезью стоял около почтамта. Хоть прошло уже года три, он до сих пор оставался единственным в уезде. До его появления, письма отдавали либо в руки почтмейстеру, либо в мелочных лавках. Ящик, как и всякое новшество, стал причиной долгого оживления среди горожан. Все были поборниками прогресса, но письма все же старались отправить по старинке, полагая, что отданное в живые руки, послание дойдет вернее.

Пролистнув почту, Кондоиди принялся писать сам, после велел отнести написанное на телеграф, передать это в губернский Екатеринослав. Аркадию хватило одного взгляда, чтоб опознать в депеше свою заметку.

— Но вы же сами говорили, что это не новость?…

— Для нас — нет, но для Екатеринослава — еще какая. Война, можно сказать, идет в губернии. Шагай! И до вечера ты мне не нужен…

Уже на телеграфе Аркадий узнал от приятеля, что английская эскадра снялась с якоря, и, поймав попутный ветер, ушла не то к Мариуполю, не то к Таганрогу. Рыбаки осторожно выходили в море, вытаскивали сети, местами поврежденные ядрами.

Зайдя на Малую Садовую, где он снимал комнатушку, Аркадий наскоро перекусил краюхой хлеба и брынзой. Затем с неудовольствием влез в подобие своего единственного выходного костюма, на босые ноги натянул башмаки. Носить эту одежду по этакой жаре было настоящей пыткой, но некоторые работодатели по одежке не просто принимали, но и платили.

За десять копеек Аркадий отбыл два часа урока с купеческим сынишкой, которого готовил к поступлению в гимназию.

Мальчишка был небесталанен, однако взбудораженный сегодняшними событиями, сегодня больше предрасположен к шалостям, нежели к учебе. И получив положенный гонорар, Аркадий вернулся: сперва к себе домой, после телеграфа — в типографию.