Голова античной богини - Страница 24

Генка увидел голубя, сжал кулаки, и глаза его вновь страшно побелели.

— Сейчас, гадёныш, сейчас, — забормотал он и двинулся на Стаса.

— Сам гадина! А ну стой! — тихо приказал Стас. — Пожалеешь.

— Что-о-о?! — От такой наглости у Генки челюсть отвисла.

— А то! Я тебе припомню, баран, и поповского «немого», и мешочки, разговоры ваши, — спокойно сказал Стас. — Разберёмся, кто из нас ворюга!

Было такое впечатление, будто Генку ударили дубиной по голове. Он разом остановился. Руки его загребали воздух, будто это был не воздух, а что-то вязкое. Он открывал и закрывал рот, пытаясь произнести какие-то слова, и не мог.

Рожа его, вновь налившаяся бурой краской, после того как он увидел, что Костик пришёл в себя, теперь стала какой-то даже лиловой, синюшной. Пока он стоял оглушённый, Костик поднялся на четвереньки, отбежал в сторону, потом встал, пошатываясь.

Не отрывая глаз от Генки, Стас сказал:

— Иди, Костик, не бойся, Этот тип сам сейчас со страху помрёт. Иди к лестнице.

Костик пошёл. За ним спустился Стас. А Генка всё стоял онемелый, и Костику казалось, будто он слышит, как в его толстокожей башке со скрежетом проворачиваются какие-то шестерёнки. Генка думал. Генка пытался понять, откуда стали известны тайные его и тёмные дела.

Добытую с таким риском и трудом хохлатку водворили на место, в роскошную с круглым куполом клетку (там раньше говорящий попугай жил, как сказала Настиной маме ветхая старушка, продавшая клетку), посадили на предательски брошенные яйца. И, открыв окошко, выставили клетку на подоконник. Через несколько минут к своей подружке явился второй голубок, заворковал как ни в чём не бывало.

Настя, теперь уже от радости, снова начала реветь. Еле её успокоили.

А Костик со Стасом на этих легкомысленных, безмозглых птичек просто глядеть не могли.

Явились Володька и Оська. Они в этот день ездили с матерью в степь, полоть свою бахчу.

Когда Стас рассказал по порядку все их сегодняшние приключения, Володька побагровел от гнева, сжал кулаки.

— Эх, жалко, нас не было, — сказал он, — вчетвером бы мы этому гаду дали звону, на всю жизнь зарёкся бы кулаками махать.

Оська поёжился, будто ему стало зябко.

— Да-а, дали бы, — пробормотал он, — с ним только свяжись. Он знаешь с кем водится? Я видел. Бандюги. Рожи страшные, и руки все в наколках. Он ещё вам припомнит. Из-за Настиных паршивых голубей. Поревела бы и перестала…

Настя вздрогнула от этих слов, сжалась вся.

Стас встал, с удивлением вгляделся в Оську, даже обошёл вокруг него, будто в первый раз видит.

— Вот ты, оказывается, какой… — протянул он. — Может, тебе лучше от нас подальше держаться? А то погибнет зазря твоё драгоценное здоровье. Трус ты, однако, Оська.

Оська вскочил, замахал руками.

— Сам-то кто? Тоже мне, герои. Голубей стащили! Идите вы знаете куда? Небось бросили, когда меня чуть не до смерти ранили?!

— Ты и тогда струсил, потому и получил соли в зад, — спокойно сказал Стас.

— Ну и ладно! И хорошо! Без вас обойдусь, целуйтесь с этой сухоногой. Вам ещё Генка вязы посворачивает!

И с этими словами Оська выбежал из Настиной комнаты. Володька сидел опустив голову. Он не мог глядеть на Костика и Стаса, ему было стыдно за брата. За старшего брата. А это, наверное, непереносимо стыдно!

Всем было стыдно, будто они сказали эти глупые, трусливые слова.

Долгое время все молчали. Потом Володька буркнул:

— Ну леший с ним, пусть убирается. Я этому долговязому дураку покажу сегодня. Он у меня попрыгает. Сам придёт обратно проситься, да мы ещё поглядим — принимать в компанию или нет, пусть заслужит.

— Слушай, — сказал Андрей, когда ему показалось, что Вите надоело валяться на крыше мазанки, — айда в город. Хоть покажу тебе наш город. А то только и знаем, что толчёмся здесь — то на плоту, то на крыше.

— Айда! — весело согласилась Витя.

Город был красив. Он стоял на высоком, вдающемся далеко в море мысе и весь утопал в зелени.

Ребята шли по кривым улочкам с одноэтажными домами. Тротуары были выложены потрескавшимися желтоватыми плитами ракушечника. Из-за заборов свешивались незрелые ещё яблоки, абрикосы, груши. Вдоль тротуаров часто, почти переплетаясь кронами, стояли жёлтые акации, дрожали тонко нарезанными нежными листочками с десятикопеечную монету величиной; устрашающе огромные, острые шипы торчали на ветках.

Андрей шёл и удивлялся — получалось, что не он показывает город Вите, а она ему. Он слишком привык к своему родному городу и не замечал того, чем восхищалась Витя. Он будто впервые видел и эти тротуары, и дома, и деревья…

Они вышли на центральную улицу. И здесь Андрей почувствовал себя хозяином. Он рассказывал о каждом интересном доме, показал театр, которым гордились его земляки, он говорил, говорил — и вдруг понял, что Вите скучно.

И он впервые остро почувствовал, что она ленинградка и домами её не удивишь.

И Андрей увял, ему расхотелось говорить. Молча прошли они в городской парк. Парк был хорош — большой, с замысловатыми аллеями, редкостными деревьями.

Но на дорожках стояли гипсовые физкультурницы с отбитыми носами и неизменными вёслами в руках. Невольно ребятам вспомнилась сегодняшняя находка Олега, и гипсовые скульптуры показались им уродливыми и грубыми.

Вдруг Витя подалась вперёд. Невдалеке стоял её знакомый железнодорожный попутчик, важный и лохматый. Он о чём-то быстро говорил мрачному дядьке с неприятным одутловатым лицом, с заплывшими глазами-щёлочками. Витя хотела подойти, поздороваться, но Андрей неожиданно схватил её за руку, чуть повыше локтя и сильно сжал.

— Вот он, — сказал Андрей.

— Я знаю. Мы с ним в одном купе ехали. Он меня за мальчишку принял. Смешной такой дядька.

— Кто? — изумился Андрей.

— А вон тот лохматый, с трубкой в руке.

— Да не о нём я! Ты знаешь, с кем он разговаривает?

— Нет.

— С Геннадием Савельевичем. Ну с тем, с Генкой, я же тебе говорил, с которым наши отцы враждовали в детстве, с отцом Жекете, — почему-то шёпотом проговорил Андрей.

Собеседник «покровителя искусств» вдруг резко обернулся, будто услышал разговор или просто что-то почувствовал каким-то обострённым чутьём. Но реакция Андрюхи оказалась быстрее на доли секунды. Он резко дёрнул за руку Витю — и оба спрятались за куст.

— Ты чего? — удивилась Витя. — Ты чего прячешься?

Лицо Андрюхи стало растерянным.

— Сам не знаю, — пробормотал он.

Витя оцарапала щёку. Сидеть на корточках было неудобно, да и вообще не любила она прятаться и подслушивать. Противное и унизительное занятие. Она стала подниматься, оттолкнула Андрюхину руку.

И вдруг что-то остановило её. Она даже не поняла сразу что. Вновь вгляделась в беседующих мужчин — и наконец сообразила: лицо железнодорожного попутчика было другое — жёсткое, властное, непохожее на то знакомое, похохатывающее, добродушное, которое она знала. И она вновь опустилась на корточки.

Говорил Аркадий Витальевич — «покровитель искусств».

— Это слишком ценная вещь, чтобы держать её там долго. Значит, вскорости её увезут. Возникнут трудности. Возможно, непреодолимые. А у меня именно сейчас есть покупатели, для которых деньги почти ничего не значат, когда они встречают такой уникум.

— Ну да, не значат! — ухмыльнулся Геннадий Савельич. — Они для всех значат. Главнее денег ещё не придумали.

— Попробуй ещё раз перебить меня, жлоб! Твоя доморощенная, кулацкая философия мне не интересна, — холодно отозвался «свободный художник». — Тебе этого не понять. Слишком для тебя сложно. — Геннадий Савельич хмыкнул. Очень обидно хмыкнул. — Да, да, молодой человек! Я делаю всё это исключительно ради того, чтобы человечество познакомилось с красотой. Красоты так мало, и её надо ценить!