Голоса вещей - Страница 6

В это время в комнату быстро вошел Зайцев. На лице его играла еле заметная улыбка, движения были уверенными.

— Все в порядке! — сказал он. — Нашлась свидетельница, которая видела, как к парню в вязаной шапочке подошел жилец из седьмой квартиры, они пожали друг другу руки, перебросились несколькими словами и разошлись. Сейчас жилец из седьмой квартиры на работе, будет часа через два. Через два часа я и спрошу у него: с кем это он так мило беседовал у своего подъезда, кто это был в вязаной шапочке, нейлоновой куртке и тренировочных брюках? Вот так надо работать, Ксенофонтов! А что это вы такие молчаливые?

— Видишь ли, Зайцев… — медленно проговорил Ксенофонтов. — Не знаю, право, как и сказать, чтобы не огорчить тебя, не обесценить твою работу, проведенную с таким блеском…

— Ну? Ну?!

— Дело в том, что, как мне кажется… Хозяин квартиры, гражданин пострадавший… Мне кажется, он решил отказаться от своего заявления. Я вас правильно понял? — повернулся Ксенофонтов к Фиалкину.

— Да. — Тот виновато посмотрел на Зайцева, отвернулся к растоптанному паруснику. — Пожалуй, не стоит поднимать шум из-за такого пустяка. Нет-нет, я отказываюсь признать себя потерпевшим. И не просите, и не уговаривайте! — Голос Фиалкина окреп.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Зайцев. — За два часа до задержания преступника вы говорите, что он вас не интересует! Так он меня интересует, черт возьми!

— Я прошу вас, я вас очень прошу! — Фиалкин сложил на груди ладони. — Не задерживайте его, иначе… иначе я пострадаю по-настоящему.

— Но возмещение убытков…

— Если вы его задержите, мне уже никто ничего не возместит! Никогда! Пожизненно!

Уехала оперативная группа, увезла приспособления для обнаружения следов, уехала талантливая собака, обладательница потрясающего нюха, а Зайцев и Ксенофонтов, оставив в квартире несчастного Фиалкина, медленно шли под мелким дождем, не пытаясь скрыться от него или ускорить шаг. Уже стемнело, светофоры отражались в мокром асфальте, и разноцветные зонты девушек тоже отражались в асфальте, в глазах приятелей, отражались в их сознании, но не затрагивали его, нет. Другие образы волновали их сейчас и тревожили.

— Я благодарен своей непутевой судьбе за то, что она подбросила мне прекрасный подарок — посмотреть на работу настоящих сыщиков, — сказал Ксенофонтов уважительно.

— Перестань! — с досадой оборвал его Зайцев. — Дело было несложное, и мы его распутали, не покидая места происшествия.

— Это было великолепно! За два часа…

— Перестань! Что у тебя произошло с этим тронутым Пионовым или, как его… Ромашкиным? Почему он отказался признать себя потерпевшим?

— Совесть заела. Кстати, его фамилия Фиалкин.

— Какая совесть? При чем здесь совесть?!

— Видишь ли, Фиалкин вдруг понял, до него дошло, что он… не очень хороший человек. Фиалкин мог даже решить, что он плохой человек, очень плохой.

— Какая разница — плохой он или хороший? К нему в дом забрался грабитель, вор, если уж точнее…

— Это был его сын.

Зайцев остановился, некоторое время смотрел на Ксенофонтова, и постепенно выражение его лица менялось от насмешливого к растерянному.

— Ты думаешь…

— Слушай, что произошло… Фиалкин за последний год пережил большие семейные потрясения. Он развелся с прежней женой, сошелся с другой женщиной, молодой и красивой, с не угасшими еще желаниями и страстями. И привел ее в ту самую квартиру, в которой жила его семья. А жена с сыном ушли в квартиру новой избранницы. Понимаешь? С точки зрения целесообразности это было хорошо, потому что, разменяй он свою двухкомнатную квартиру, ему вообще пришлось бы довольствоваться комнатой в коммуналке. А так он оставался жить в двухкомнатной, и мать с сыном получали отдельную квартиру. Казалось бы, все прекрасно. Но есть другая точка зрения — нравственная, что ли… Вот с этой стороны Фиалкин допустил вопиющую бестактность… Понимаешь?

— Ты очень хорошо рассказал о его личных делах… Меня же больше интересует ограбление.

— Чего тебе волноваться, ты его раскрыл, начальник отметит тебя в приказе, подарит что-нибудь… Или повысит в должности. Я очень рад за тебя.

— Итак, ограбление, вернее, попытка, — напомнил Зайцев.

— Хорошо, вернемся к нашим баранам. Сопоставь несколько фактов… Дверь была открыта без следов взлома. Ключом. У кого может быть ключ? Только у близкого человека. Ты слышал, как он говорил о сослуживцах? Они отпадают. Остается прежняя семья, которая жила в этой квартире. Естественно, ключи были и у матери, и у сына. Дальше. Время ограбления — самое неудобное, время, когда хозяева возвращаются домой после работы. Вор на такое дело в шестом часу вечера не пойдет.

— Да, в этом что-то есть, — задумчиво проговорил Зайцев.

— Продолжим. Кто может бегать вдоль дома, прячась от жильцов и выжидая, пока никого вокруг не будет? Человек, которого в этом доме знают. Как потом выяснилось, один жилец все-таки его увидел, подошел, поздоровался. Для настоящего вора после подобной встречи самое разумное — смыться. А он?

— И тут ты, наверно, прав.

— Ты тоже, старик, прав. Здесь столько правоты, что нам обоим хватит. Что же оказалось уничтоженным в доме? Парусник с черными пиратскими парусами и хрустальная ваза. Парусник подарил Фиалкину сын, а вазу подарила жена. В прежние времена, когда все было прекрасно в их семейном уголке. Подарили на день рождения. Задаю Фиалкину вроде бы дурацкий вопрос — когда у него день рождения? Оказывается, сегодня. То есть парнишка помнит об этом, помнит старые времена, наверно, еще любит отца. И возникает в его юном горячем мозгу жажда мести. Да, он хочет отомстить отцу. Тот сам мне сказал, что парень все события воспринял как предательство. Он приходит в свой прежний дом, ломает свой подарок, разбивает вазу, которую подарила мать, но скрыться не успевает. Подозреваю, что он подзадержался в квартире больше, чем ему бы хотелось, не смог сразу уйти… Я его понимаю. А ты?

— Его понимаю, а тебя понять не могу… Ты что, с самого начала догадался, кто вор?

— Конечно, нет! И мысли об этом не было. Но когда ты начал подбрасывать мне всякие сведения… Я вылепил из них картину.

— Стоп! — воскликнул Зайцев. — Дальше не надо. А то тебя захлестнет скорбь, ты не сможешь выполнять свои обязанности, и редактор тебя поругает.

— Смотри! — Ксенофонтов показывал длинной своей рукой куда-то вдоль улицы. — Видишь?!

— Что? — не понял Зайцев.

— Светится, — блаженно улыбаясь, проговорил Ксенофонтов. — Кафе светится… Пойдем по пивку, а? За мир в семьях гражданина Фиалкина. Боюсь, что и молодая жена вряд ли сможет его утешить. Сегодня это никому не под силу. Если он, конечно, не прикончит бутылку в холодильнике. Тогда уж наступит полное утешение. До утра.

— Он выглядел совершенно убитым.

— Перебьется! — жестко сказал Ксенофонтов. — Предатели часто печалятся после того, как исполнят задуманное. Таков уж их удел, старик.

Медленный торжественный снег ложился на ветви деревьев, на крыши машин, шапки прохожих, светофоры мигали величаво, звуки были негромки и, казалось, наполнены каким-то значительным смыслом. А Ксенофонтов чувствовал, как с каждой минутой ему становится все печальнее. Казалось, там, за окном его кабинета, идет жизнь, а ему выпало лишь описывать ее. Оглянувшись на маленький тесноватый стол, усыпанный листками бумаги, он снова прижался лбом к холодному стеклу. Но нет, не мог он отдаться светлой печали до конца, насладиться видом падающего снега, розовыми лицами прохожих и разноцветными вспышками светофора на перекрестке, поскольку сегодня, как и всегда, ему предстояло сдать двести строк в номер.

Именно этим состоянием можно объяснить то, что телефонный звонок он услышал не сразу, не бросился к трубке, а лишь с недоумением посмотрел на нее, словно бы не совсем понимал, чего она от него хочет. И наконец, осознав происходящее, подошел к телефону.

— Ты что это, как вареная вермишелина на веревке? — требовательно спросил Зайцев.