Голоса вещей - Страница 19

— Правильно. А потом?

— Запираю входную дверь еще на один замок и ползу к телефону.

— Зачем?

— Звонить тебе. Звать на место происшествия.

— Тоже ничего, — кивнул Зайцев. — Все правильно. А потом? Потом, когда ты бухнешься на свой лежак и уставишься бессонными глазами в темноту, о чем ты будешь думать? Что придет в твою непутевую голову?

— Мне станет любопытно — кто бы это мог выстрелить, чем и у кого я мог вызвать столь сильный гнев?

— И кого ты заподозришь в первую очередь?

— Конечно, тебя, Зайцев. И профессия у тебя безжалостная, и оружие есть, и меня знаешь лучше других. Значит, и оснований для подобного злодейства у тебя больше.

Зайцев взял бутылку, повертел ее перед глазами, посмотрел на свет сквозь зеленоватое стекло и, запрокинув голову, поднес ко рту горлышко, дожидаясь, пока одинокая капля пива преодолеет расстояние от самого дна до горлышка и сорвется ему в рот. Но капелька не торопилась, медленно ползла внутри бутылки, а добравшись до края, повисла, не в силах оторваться. Зайцев слизнул ее языком и поставил бутылку на стол.

— А теперь скажи, Ксенофонтов, как ты думаешь, почему я так поздно засиделся у тебя?

— Любишь меня безмерно, тебе нравится быть со мной, ты счастлив провести здесь вечерок, у тебя…

— Ошибаешься. Я жду звонка. Мне должны позвонить.

— Сюда? И что? Принесут пива?

— Нет, боюсь, до этого не дойдет.

В этот момент раздался телефонный звонок. Зайцев невозмутимо взял трубку и сказал:

— Слушаю.

Ксенофонтов смотрел на друга со смешанным выражением озадаченности и обиды — трубку должен был взять он, в конце концов, он у себя дома, а не в гостях у этого тощего самоуверенного следователя.

— Ну что? — спросил Ксенофонтов, когда Зайцев, положив трубку, уставился невидящим взглядом в темноту ночи, озаряемую искусственными извержениями магмы на металлургическом заводе.

— Умер.

— Кто? — сон отлетел от Ксенофонтова, как вспугнутый воробей.

— Вот и я говорю. — Зайцев, кажется, не услышал вопроса. — Стреляют в твое окно. И ты начинаешь думать — кто? И знаешь, к какому выводу приходишь?

— Да, — ответил Ксенофонтов, поднимаясь из кресла и закрывая своей тенью столик с остатками пиршества. — Я прихожу к выводу, что это мог сделать кто угодно. Каждый человек, которого я знаю, которого когда-то знал или которого когда-либо узнаю. И происходит это не потому, что я испорчен, не потому, что всем успел напакостить, вовсе нет… Это происходит потому, что я не могу представить, как кто поймет самый невинный мой жест, слово, поступок. Я думаю, что это шутка, а она оказывается смертельным оскорблением. Я полагаю, что задаю вопрос, а на самом деле показываю свое болезненное любопытство. Я прошу денег, а он думает, что требую. И так далее. И лишь когда мимо моего уха просвистит пуля, я начинаю оценивать свои деяния иначе. Это страшно, Зайцев, это неприятно и постыдно — обнаружить в своей душе столько подозрительности. Да, мы живем в мире дружеской всеядности, приятельской необязательности, мы прощаем мелкие обиды, срамные намеки, неотданные долги, но, когда происходит нечто серьезное, все это обрастает зловещим смыслом. И мы постигаем истинную свою сущность.

— Или сущность своих друзей, — негромко добавил Зайцев.

— Неважно, — с преувеличенной уверенностью заявил Ксенофонтов. — Хорошо то, что мы начинаем хоть что-то постигать! Значит, говоришь, умер?

— Да, у него почти не было шансов.

— И… Кто же его? — осторожно спросил Ксенофонтов, опасаясь, что Зайцев услышит в его вопросе неуместную назойливость или стремление узнать служебную тайну.

— А! — Зайцев махнул рукой. — Друзья, знакомые, приятели… Все, как обычно. Хорошо это или плохо, но убийства чаще всего совершают близкие люди. Уж коли у нас нынче гласность, скажу больше — почти всегда убийца и его жертва находятся в родственных отношениях, или же у них общие деловые интересы, или приятельские…

— Любовники?

— Да, и любовники. Все рядом, Ксенофонтов, все рядом.

— Но ведь тебя это должно радовать! Сужается круг подозреваемых, сокращаются сроки расследования, облегчается поиск, кривая раскрываемости резко идет вверх! Благодарности, премии, награды! А?

— Так-то оно так, да не совсем… Понимаешь, и самое ближайшее окружение бывает довольно многочисленным, кроме того, возникают свои сложности… Нашел отпечатки пальцев? А они ничего не доказывают, этот человек бывал здесь постоянно. Кого-то видели входящим, выходящим из дома, а он действительно входил, выходил из этой двери, и делал это частенько. Существует много следов, которые в приложении к ближайшему окружению теряют свой смысл. Спрашиваю: ты ругался с покойным? Ругался, отвечает. И грозился, и водку с ним пил, и по морде его бил… Тот же мой клиент, умерший полчаса назад… Мы обшарили его квартиру, как никакую другую, нашли следы пребывания примерно дюжины человек — отпечатки пальцев, письма, записки, телефоны и так далее. Более того, нашли всю эту дюжину людей! Установили, что, кроме них, в доме никто не был! Что, кроме них, в доме никто и не мог быть! Что наверняка убийство совершил один из них!

— И никто не признается?

— Это самый дельный твой вопрос за весь сегодняшний вечер. — Зайцев соболезнующе посмотрел на друга и горько усмехнулся.

— Ну ты даешь! Распустил нюни, причитаешь, и только на основании этого я должен задавать тебе умные вопросы?! — возмутился Ксенофонтов. — Мне, конечно, приятно, что ты столь высокого мнения обо мне, но всему есть пределы.

— И твоей проницательности тоже? — коварно спросил Зайцев.

— Может быть, и есть, — помялся Ксенофонтов. — Хотя мне они неизвестны.

— Ну, пошли, — Зайцев поднялся, взял с дивана свою рубашку. — Предоставляю тебе такую возможность — ощутить пределы собственной проницательности.

— Куда?

— На место происшествия.

— Ты хочешь сказать…

— Пошли, Ксенофонтов. Пошли. Сейчас очень удобное время. В той квартире наши ребята дежурят, заодно

проверим их бдительность, посмотрим, как службу несут.

— А зачем они там?

— Вдруг кто-то придет, позвонит, поинтересуется… Есть такая красивая легенда, будто убийцу тянет на место преступления. Мне, правда, не приходилось с подобным сталкиваться, но вдруг за ней не сплошная придумка, вдруг случается… Может, преступник впопыхах забыл какую-то улику и захочет ее устранить… Или вспомнит о чем-то таком, что заставит его вернуться… Вдруг!

Город был тих, пустые ночные улицы казались необычными, редкие машины проносились, будто старались куда-то успеть. Жара спала, и прохожие в этот поздний час попадались достаточно часто — люди, изможденные дневным зноем, не спешили ложиться спать. Зайцев и Ксенофонтов пересекли большую площадь, проводили взглядом пустой грохочущий трамвай и углубились в небольшой переулок. На нагретых за день каменных ступеньках сидели старухи, под деревьями толкались парни с девушками, в освещенных окнах беспокойно маячили фигуры их мам и пап.

Войдя во двор, Зайцев и Ксенофонтов осмотрелись. Не заметив ничего подозрительного, вошли в подъезд. Чтобы не грохотать на весь дом, Зайцев не стал вызывать лифт, а быстро взбежал по ступенькам на третий этаж. Ксенофонтов с трудом поспевал за ним, стараясь оглядеться, увидеть нечто такое, мимо чего следователь прошел с преступной небрежностью.

— Тише, — сказал Зайцев. — Мы на месте.

Он нажал кнопку звонка у обитой коричневой клеенкой двери. Некоторое время стояла тишина, потом дверь резко распахнулась, и на площадку выскочили двое крепких ребят. Увидев Зайцева, оба смутились.

— А если бы нас было побольше? — спросил он.

— Успели бы кого-нибудь затащить в квартиру и запереться.

— Не знаю, не знаю, — проворчал Зайцев, входя в коридор. Подождав, пока войдут все, он запер дверь. — Никого не было? Звонки? Сантехники? Почтальоны?

— Никого!

— Ладно… Разберемся. Отдыхайте.

Ксенофонтов прошел в комнату. Книжный шкаф, диван, журнальный столик, два кресла. На стене небольшой коврик, чеканка или то, что ныне принято называть чеканкой — выдавленная на медной фольге женщина с мощным бюстом и длинным подолом. На столике Ксенофонтов увидел незаконченную партию в шашки. Он подошел, посмотрел позицию.