Голос из хора - Страница 15

Говорит кузнец: - Вот дочка

Родилась калекой, что ж!

Мать в могиле, дочь со мною,

Хоть и горько, да куешь.

Вот начал ковать я гвозди,

Четыре из них меня страшат

Эти гвозди к древу казни

Чье-то тело пригвоздят.

Я кую и словно вижу:

Крест тяжелый в землю врыт,

На кресте твой Сын распятый,

Окровавленный висит.

С криком ужаса малютку

Уронила Божья мать.

Быстро девочка вскочила,

Чтоб Младенца удержать.

В Богом данные ей руки

Лег с улыбкою Христос.

- Ах, кузнец, теперь ты счастлив,

Мне же столько горьких слез!

Мне вспомнилось, что в старину кузнецов почитали колдунами. Я вижу эту сцену больше в манере Рембрандта - за счет мрачного горна и горящих, как свечи, гвоздей, вперемешку с сыплющимися искрами и темным пением мужика-колдуна...

А снег опять валит. И нет сил его удержать.

Все больше и больше мне нравится лагерная зима. Душа глубже, душе глубже - под бушлатом.

26 ноября 1967.

...Взять тот же Север. Ведь наивысшее ощущение подлинности лежало за пределами памятни-ка. В этом смысле Кий-остров и Пустозерск оказались для нас крайними точками в поисках, совпав с пространством, - как источник, вынесенный за край, за грань истории. И дело, конечно, не в том, что там, на Кие и в Пустозерске, ничего нет (хотя и это существенно), но в какой-то крайности одушевления этих мест.

Чем ночь темней,

Тем ярче звезды.

Чем глубже боль,

Тем ближе Бог.

Вопрос - где источник? По закону контраста (по закону боли) он должен располагаться не в столице, но в стороне, на периферии - текста, города, общества, цивилизации. Как монастырь, удаленный за городскую черту, в пустыню, на край света, в древности был тем не менее духовным центром культуры - центром, который при всем том всегда почему-то лежит вне круга жизни и даже где-то вне поля досягаемости. Пророки берутся чаще из низших классов или со стороны, во всяком случае - не из элиты. Не потому ли, что снизу, издали им сподручнее подняться над общим и даже над высшим уровнем и выйти за рамки культуры? Культура ли апостол Павел, Ян Гус, Нил Сорский? Навряд ли. Это, быть может, источник культуры, вынесенный за ее скобки, скорее произведение ветра, нежели человека, скорее сосредоточие боли, чем успехов и достиже-ний. Культура - книжки, картинки (им хорошо!). Но уберите корень боли - и облетят картинки...

Словом, круг культуры (жизни, народа, истории) описан из центра, который странным образом находится за пределами положенной им же окуржности и соотносится с нею более по касательной.

...В очерке самолета, несущего водородную бомбу, он усматривал занесенный над землею крест. Вот уж кто горяч! Топка внутри человека. Кто заложил уголь? Красное лицо, красные отсветы на стене, чумазый. Всего проще, всего честнее. Воистину: пролетарий у горна. Готовый. И только ропот: доколе? Не эмоции - дух, идеи, пылающий интеллект. Материальная форма вещей для него лишь одеяние мыслей. Идеи обросли мясом, железом. Тела - орудия духа.

- Когда освободишься, купи яблоко, Андрей, обыкновенное яблоко и разрежь его пополам. И ты увидишь - в расположении семечек - голову Адама. Понятно?! Смерть - в яблоке. И кое-что увидишь еще...

Здесь думают и умствуют напряженнее, чем в ученой среде. Мысли не вычитываются из книг, но растут из костей. Нигде человек так густо и солено не духовен, как здесь, на краю земли. Крутой замес.

"Господи, аще хощу аще не хощу спаси мя, понеже бо аз яко кал любовещный греховныя скверны желаю, но Ты яко благ и всесилен можеши ми возбранити. Аще бо праведнаго помилуеши ничто же велие, аще чистаго спасеши ничто же дивно, достойны бо суть милости Твоея. Но на мне паче, Владыко, окаянном и грешнем и сквернем удиви милость Свою, покажи благоутробие Свое, Тебе бо оставлен семь нищий, обнищах всеми благими делы. Господи, спаси мя, милости Твоея ради, яко благословен еси во веки, аминь".

У Рембрандта в "Возвращении блудного сына" у отца разные руки, и правая в буквальном смысле не знает, что делает левая. Руки отца соответствуют ногам сына. Христанская форма лотоса с развернутыми ладошками ног. Обмен жестами здесь полнее Леонардовой "Тайной Вечери". Картина к нам обращена пяткой, более выразительной, чем человеческое лицо, замусоленной, шелушащейся, как луковица, как заросшая паршой башка уголовника, источающей покаяние пяткой. В картине ничто не устремлено на зрителя. Она, как главные лица в ней, отвер-нулась к стене - в себя. Поистине: внутри вас есть. В итоге нет более картины на тему Церкви.

Она погружена в этот благостный, кафедральный мрак глубже, чем Садко на дно морское. И хорошо, что ее живопись со временем так потемнела. Когда она совсем потемнеет, скрывшись из наших глаз, - тогда блудный сын встанет с колен и откроет лицо.

Опять все тает. Начинай сначала. А так было спокойно - зима. В нас есть что-то от медведей, ложащихся в спячку, на долгий дрейф.

- Но будить сонного человека не советую!

Сидит и рассуждает, что бы он делал и как жил, если б у него было пять жен. А у него и одной нету.

Жизнь человека - как статуя: как бы она ни ветвилась, ее можно описать и поставить одним взглядом.

- Куцепалый!

Кошка умильно мяукает на дверную ручку - открыть.

- Каждая могила стоит четыре пятьдесят. Вырыть и возвести холмик.

Свет такой слабый в бараке, что хочется заболеть. Кашляни - и вылетят зубы. Догадываюсь, как завтра с утра я стану удивляться бессилию этого вечера...

Не пойму - то дым бежит по стене или тень от дыма?

III

- Вставай, земляк! Страна колеса подала!

(В тюрьме - перед этапом)

...Цыганка с картами, глаза упрямые,

Монисто древнее да нитка бус...

Хотел судьбу пытать с бубновой дамою,

Да снова выпал мне пиковый туз!

Зачем же ты, моя судьба несчастная,

Опять ведешь меня дорогой слез?

Колючка ржавая, решетка частая,

Вагон столыпинский да стук колес...

- Прошел Крым и Рым.

- Вся отрицаловка.

- Общество - это интересная, жизнерадостная среда!

- Человеку нравится, когда ему молчаливо поддакивают.

- Не говорит "прости", но подразумевает...

- Не знаешь, кому сказать "здравствуйте", а кому - "здорово".

- Здорово, Валек, - говорю.

- А меня, - отвечает, - уже не Вальком звать.

- Живет сам на сам.

- Он такой изоляционный, что с ним никто не пьет.

- Я говорю тому вору, который заболел: ну что будем делать?

- Жить - надо? Курить - надо?

- Жизнь надо толкать.

- Жизнь - это трогательная комбинация.

- Эх, жизнь-пересылка!..

- Все хотел до матери доехать. Четыре, говорит, раза ехал напрасно. Только бы, говорит, до матери. В пятый раз поеду.

- Приехал - снял полоску.

(Со спеца: особый режим - "полосатики", "зебры".)

- Я сижу следственный, а Вася - за сухаря.

- Значит, чтобы и вам подогрев не шел. А нас - как хотите: хотите грейте, хотите - нет, это ваше личное дело...

- Обстановка - будь-будь!

- Устроился я-тебе-дам!

- Пардон, хлопцы!

- Было нас пять человек. Все - интеллигенты, за исключением меня...

- Конечно - разница! Он - солдат, домашняк, а я - бродяга, без никому.

- Видно, нам суждено жить в шуме и крике...

Стояли и лаяли друг на друга, многократно варьируя слова "козел" и "кобель".

- Ты со мной не киськайся - я тебе не ребенок!

- Вы воба для меня одинаковые псы!

- Просто по своей скромности я не решаюсь вас послать на три буквы.

- Я человек надрывистый!

- Заделаю я ему чесотку! Будет соломой укрываться, зубами чухаться.

- Как я ему дам по скулятине!..

- Не обманет - ограбит. И я там крысятничал. Жить-то надо!

- Нам было легче: мы рвали, как волки.

- Как ни говори, а все же за счет этого пьешь.

- Так разодета, что две недели пить можно, если ее ограбить.