Голое поле. Книга о Галлиполи. 1921 год - Страница 13

Тяжел на подъем и лыс генерал Карцев. Он курнос, глаза на выкат, и седая бороденка растет из шеи. Похож на Сократа генерал Карцев, председатель суда честь, бог войны, как зовут его в Галлиполи молодые офицеры.

Он потерял недавно последнего на земле родного человека. И всегда влажны его выкаченные глаза и, по правде сказать, не отказывается он теперь от лишнего стакана терпкого красного вина и от коричневого, с запахом корицы, коньяку.

Беседа его мудра и прекрасна. Много видели его старческие выкаченные глаза. Индия, степи Тибета, Париж, Япония, походы и тихие книги, огни бивуаков и зеленые лампы библиотек. Его ценные архивы, переписка его отцов и дедов с царями, его дневники - погибли.

Я рассказываю ему о том, что видел в Галлиполи, о солдатах, о поручике Мише, об селитряных язвах, о вольноопределяющемся с карим и голубым глазом. Я говорю ему, что услышал, как бьется здесь, под свернутыми знаменами, живое сердце России.

- Здесь дышит Россия, - говорит Карцев, - не знаю как у вас там, у эмигрантов, а здесь Россия жива. Россия прекрасная, чистая, рыцарская. Вот еду в Константинополь. Вы знаете, русский офицер вызвал на дуэль французского лейтенанта Буше. Буше был груб с русской женщиной, с женой русского офицера. Послали вызов. Буше ответил каким-то смутным письмом, не то отказом, не то извинением, а представитель Франции ответил примерно так, что ежели мы едим их консервы, то какая же может быть у нас честь. Мы ответили, что честь солдата и консервы вещи разные. Мы сказали, что сообщим соседним армиям, - как французский офицер отказался выйти к барьеру. И вот теперь меня вызывает Командир Французского Корпуса в Константинополь.

Бог войны усмехается, выкатив на меня чуть сверкнувшие глаза.

- А что Россия здесь жива, это верно. Вы послушайте армию и вы услышите, что жива Россия. Видите ли, голубчик, вы думали о прежней Армии по Купринскому „Поединку", по Ромашевым, капитанам Сливам и Шурочкам в чулках со стрелками, а о нашей армии, о Галлиполи, ничего вы не знали. Видите ли, если там у вас не услышат, что здесь происходит, - там будет сделана непоправимая ошибка. Здесь не отрыжка гражданской войны, не черный сброд и не грабители. Здесь новая армия, чистый кадр России, прошедший через все испытания, каких и не выдумаешь.

Генерал медленными глотками пьет вино, мочит усы и на седых концах усов висят капельки вина, точно рубины.

- Мы понимаем здесь не по-газетному. Разве у красных нет армии и армии очень сильной. У красных есть хорошие, талантливые командиры. Подлецов в свете много, но с подлецами за один стол мы никогда не сядем, пусть вот голову мне обрубят, по шее... Мы не политики, но есть у нас своя солдатская религия: Сатана и Бог борются в мире. Сегодня победил Сатана. Но победим мы, потому что Бог с нами. Мы так веруем. И потому мы идем на все испытания и на всё человеческое терпение.

Старик грузно опустил голову на руку. Задумался у стола, как старый рыцарь из давно читаной сказки, как седой и грузный мастер рыцарского ордена.

- Вы армию поймите... Вот эти выпушки, кантики, вы, поди, смеялись, как все, над этакой тупостью. А знаете ли вы, что самые сильные армии это те, где каждый полк, каждая часть отлична, цветет по-своему, бережно несет свои исторические воспоминания, свои заветы крови и подвига. Пример - германская армия. Гибель армии в нивелировке, в номерных полках, в сером ранжире, когда все цвета гаснут, когда цветущая душа армии увядает. И вспомните вы, как бежала французская номерная армия под Шарлеруа под ударами, кажется, померанских гренадер. Наша армия цвела при Елизавете и Суворове. Наша армия стала гаснуть от милютинской нивелировки, с ванновских номерных полков. Пошли офицеры-чиновники, номера, миллионы бородатого мяса, сплошная серая пешка... Армия держалась теми, кого вы никогда и не видели. Армия держалась отшельниками-офицерами, монахами-офицерами, что кроме своих полков и солдатни ничего и не знали. Такие же пришли и сюда, такие, для которых полк, родная рота, взвод ближе всего на свете, ближе возлюбленной.

Я слушаю парадоксы генерала, и приходит мне на память насмешливый обрывок "Журавля" и по иному я начинаю догадываться об его смысле...

Кто раскрашен как плакат,

То Корниловский солдат...

Вероятно, так и нужно, чтобы был раскрашен, чтобы цвел своим цветом, чтобы пел своим тоном. Молодые полки в Галлиполи ревниво берегут все свои новые, вынесенные из гражданской войны, отличительные знаки: нашивки на рукавах, черепа на скрещенных мечах, черно-красные погоны Корниловцев, малиновый бархат погонов дроздов, а в старой гвардии бережно передается, по старшинству, желтый наплечный шнур аксельбантов с серебряным вензелем Екатерины II...

На улице ночь...

Звездная россыпь светящимся туманом мерцает над Галлиполи. Луч маяка золотистою тенью пролетает сквозь звездный туман, падает на темное море золотистыми трепетными крыльями. Далеко белеет башня маяка, Фенэра, как зовут его турки. Вчера я был там с друзьями... Я и не ждал встретить здесь артистку Астрову, легкую, радостную комедийную артистку нашего Юга. Она ушла в Галлиполи вслед за мужем, артиллерийским капитаном. Здесь и Плевицкая и молодая Коваленская с Александринской сцены.

Я иду ночной улицей и вспоминаю, как и насмешливо и светло смотрела на меня Астрова.

- Итак, вы уезжаете от нас? Жаль, жаль... Жаль вас, что уезжаете... В ваших Парижах и Константинополях, у вас там нигде России нет. А здесь Россия. Жаль вас, что вы уезжаете.

Иду под звездным мерцанием. Вздохи медных труб далеко поют старый вальс. В черной воде у мола качаются, как стыдливые светляки, синие огни звезд и зыбятся отсветы окон кафе. Отсветы точно длинные и нежные ресницы.

На поплавке, за узким столиком, встречаю командира гвардейской пехоты Лукошкова. У темных перильц веранды вода дышит холодной свежестью, по ночному. Звезды светлые, чуткие, близкие стоят тихой толпой.

Легкая фелюга, спит, подняв косую мачту, а в черной паутине снастей едва дрожит звездная россыпь. Фелюга, может быть, и не спит, а мечтает и слушает.

Строен и бледен гвардеец Лукошков. На белом плече чуть звякает концами желтый шнур аксельбанта с Екатерининским вензелем. Лукошков, выдержанный до отточенных ногтей петербургский гвардеец, мягкий, приветливый, но такой замкнутый. А теперь звезды подошли близко к нам, и вижу я в его глазах тихое, и синее, звездное мерцание. И может быть потому так странен наш мерцающий разговор.

- Мир потерял красоту, - говорит Лукошков, поглаживая длинными пальцами подбородок. - Красота отошла от мира. Все живут мясом. Душа мира волочится в грязи. У мира вдохновенья нет. Крыльев нет у теперешнего мира, после войны.

Звякнув перстнем о стекло, он наливает себе стакан вина. Он оглядывается на звездную россыпь, он рассказывает мне странную историю, странной рыцарской любви... Его друг потерял любимую. Его друг один под звездами, а любимая умерла. И нечем забыться и никогда не забыть. Но Любимая придет, потому что Любовь бессмертна, неумираема Любовь и не осыпается никогда её белый цвет. Любимая придет, как звезда падет на землю, и его друг, может быть здесь еще, на земле, встретит ее, а может быть там, где светят звездные туманы.

Иду один в тумане звезд. Иду на мой обрыв и думаю, что такие истории уже забыты у нас. Такие рыцарские истории о Неумирающей Любви и о Прекрасной Даме.

Когда буду я проходить у завешенного окна той площадки, где живешь ты, моя родная, ты будешь уже спать. Также как в детстве, давно, в Петербурге, прижав детскую ало-горящую щеку к согнутой белой руке. И твоя каштановая коса распушится и будет легко щекотать тебе чуткие ресницы.

Ты будешь уже спать, родная. А если бы ты не спала, я сел бы на корточки на пол, у твоего матраца, и стал бы рассказывать тебе чудесные и странные истории о взрывах в наклоненных цилиндрах, о траекториях и параболах на пустырях, о немецких вокабулах на автомобиле, о рыжей кобыле Леде, о рыцарях и рыцарской любви.