Голодная гора - Страница 79

– Вот увидишь, насколько нам будет лучше в новом доме. Комнаты там вдвое больше и такие высокие. В старом здании я уже чувствую себя неуютно, мне там тесно. Скорее бы они заканчивали работы.

Дети были в восторге, оттого что в доме идет строительство. Они гонялись друг за другом по комнатам, в которых еще не было потолка, где стены были выведены только наполовину, и мисс Фрост, тщетно пытаясь их отыскать, вдруг обнаруживала Молли на верхней ступеньке высоченной лестницы, откуда она вполне могла свалиться и сломать себе шею, а Кити с вымазанными в земле руками и лицом вдруг выползала из нового погреба. Хэл с интересом наблюдал за тем, как смешивают цемент, и мял в руках влажную глину. А Генри приходил каждый день в середине утра вместе с архитектором, который приезжал из Лондона и оставался в Клонмиэре недели по две кряду, наблюдая, как идет работа, и они вдвоем обсуждали разные вопросы, говорили о том, что труба большого камина будет портить вид нового крыла с фасада, о том, каким должно быть расстояние между двумя окнами, или спорили о высоте будущей парадной двери; Генри при этом стоял, склонив голову на плечо и засунув руки в карманы, а архитектор записывал на клочке бумаги какие-то цифры.

Хэлу вдруг начинало казаться, что вокруг слишком много людей, и он убегал в лес, в беседку, где любила сидеть его мать. Она теперь мало двигалась, и ей постоянно приходилось отдыхать. Она, должно быть, почувствовала, что он пришел, потому что обернулась к нему и улыбнулась.

– Мне показалось, что на меня смотрит какой-то маленький мальчик, – сказала она.

Он подошел и уселся на стул возле нее.

– Я нарисовал тебе рисунок, – сказал он, шаря в кармане курточки. – Там про залив в очень дождливый и ветреный день.

Он протянул ей грязный листок бумаги, жадно вглядываясь ей в глаза в надежде найти там одобрение.

Это был обычный детский рисунок – деревья и залив неправильных пропорций, огромные волны и черные тучи, из которых льет чернильно-темный дождь. Однако в рисунке было нечто такое, что отличало его от обычной детской мазни. В одном из деревьев, склоненных к земле, чувствовалась жизнь, интересен был цвет неба.

– Спасибо, – сказала Кэтрин, – мне очень нравится.

– Хорошо вышло? – спросил Хэл. – Если он нехорош, я его порву.

Она посмотрела на сына и взяла его за руку.

– Для твоего возраста он очень хорош, – сказала она, – но ты выбрал трудный сюжет, с ним нелегко справиться и настоящему художнику.

Хэл хмуро рассматривал рисунок, грызя ногти.

– Я люблю рисовать больше всего на свете, – сказал он, – но если я не сумею рисовать лучше, чем другие люди, я лучше совсем не буду.

– Не надо так думать, – сказала Кэтрин, – такой образ мыслей делает человека ограниченным, завистливым и несчастным. На свете всегда найдется кто-то, кто будет лучше тебя. Просто ты сам должен стараться делать все как можно лучше.

– Я совсем не думаю о том, что скажут люди, – возразил Хэл, – просто я сам должен чувствовать внутри, что у меня получается. Если мне не нравится рисунок, я чувствую себя ужасно.

Кэтрин обняла его за плечи и крепко прижала к себе.

– Продолжай рисовать, – сказала она сыну, – делай это хотя бы потому, что, когда ты рисуешь, ты счастлив, независимо от того, хорошо у тебя получается или плохо. А потом приходи ко мне, моя радость, и мы вместе будем обсуждать твои рисунки.

Так прошло лето, снова наступила осень, и к новому году, как обещал архитектор, можно будет поселиться в новом крыле дома. Были уже возведены стены, закончена крыша и настилались полы. Достраивались перегородки между комнатами. Из холла поднималась наверх широкая лестница на галерею, и Генри, приходя туда вместе с Кэтрин, которая опиралась на его руку, намечал места, где они повесят картины. Дети бегали по коридорам, перекликаясь друг с другом, их голоса гулко резонировали, отражаясь от высоких потолков.

– Тебе здесь будет хорошо, правда? – беспокойно спросил он. – Ведь все здесь делается только для тебя, ты же знаешь.

Снова и снова он водил ее по комнатам, обращая ее внимание то на великолепный камин в гостиной, то на просторную новую библиотеку, где он сможет наконец разместить все книги, которым раньше не находилось места. Больше всего он любил показывать ей будуар и расположенный рядом с ним балкончик.

– Летом ты сможешь сидеть здесь в своем кресле, – сказал он. – Поэтому я специально велел вместо окна сделать дверь, чтобы можно было выносить на балкон кресло. А зимой ты будешь сидеть здесь у камина. А когда я захочу тебя видеть, я встану внизу и буду бросать в окно камешки.

Кэтрин улыбнулась и посмотрела через залив на Голодную Гору.

– Да, – согласилась она, – это именно то, чего мне всегда хотелось.

Он обнял ее рукой, и они стояли так, глядя вниз на рабочих.

– После Нового года, когда ты снова встанешь на ноги и окрепнешь, – сказал он, – мы поедем за границу месяца на три или четыре, во Францию и в Италию, и будем покупать все, что нам понравится – мебель, картины. Для лестничной площадки я хочу найти мадонну Ботичелли, а еще есть такой художник Филиппо Липли, он написал мадонну, как две капли воды похожую на тебя. Она висит над алтарем в одной старой церкви во Флоренции – помнишь, мы видели ее с тобой в тот год, когда родился Хэл? Мне кажется, на галерее лучше поместить только старых мастеров, а современных, если тебе захочется, можно повесить у тебя в будуаре.

– Я боюсь, что мой Генри собирается истратить массу денег.

– Генри хочет, чтобы его дом был так же красив, как и его жена. Я хочу иметь для моей жены, для моего дома и моих детей только самое лучшее. Либо лучшее, либо совсем ничего. Никакой середины.

– Очень опасный путь, – улыбнулась Кэтрин, – он ведет к разочарованию. Боюсь, что Хэл придерживается такой же точки зрения, это доставит ему немало огорчений.

В середине декабря Генри пришлось дня на четыре уехать в Слейн на выездную сессию суда, и на третий день, вернувшись в гостиницу, он увидел Тома Каллагена, который дожидался его в вестибюле.

– Что делает в Слейне пастор Дунхейвена? – смеясь спросил он. – Ты, верно, приехал, чтобы выступить свидетелем по делу об оскорблении действием, да? Пойдем пообедаем вместе.

– Нет, старина, спасибо, я приехал за тобой, тебе нужно ехать домой.

– Что случилось? – Он схватил Тома за руку. – Кэтрин?

– Вчера утром она немного простудилась, – сказал Том, – и весьма неразумно поступила, встав с постели и отправившись в сад с детьми. К вечеру ей стало хуже, и мисс Фрост позвала доктора. Он считает, что роды начались, и просил меня съездить за тобой. Если ты готов, я предлагаю отправиться немедленно.

Том говорил спокойно и ободряюще. Добрый старый Том, думал Генри, на него во всем можно положиться. Лучшего друга у него не было на свете. Генри сразу же велел гостиничному лакею собрать его вещи, и увязанный чемодан уже стоял в вестибюле. Он наспех нацарапал записку, извиняясь перед коллегами, и они выехали из города.

– Дети сейчас у нас в Хитмаунте, – сказал Том, – толкутся всей гурьбой на кухне, помогают варить варенье. Вымазались отчаянно, но очень счастливы. Мы договорились, что они у нас переночуют, а может быть, и поживут дня два-три, если будет нужно.

– Я не думаю, что все это займет слишком много времени, если, как ты говоришь, роды уже начались, – сказал Генри. – Кити, насколько я помню, появилась на свет довольно быстро.

– Это не всегда одинаково, дружище, – сказал Том. – Кити родилась шесть или семь лет тому назад, а Кэтрин с тех пор не стала здоровее, разве не так? Но этот молодой доктор, по-видимому, способный врач. Старик Армстронг, между прочим, тоже все время при ней. Скорее просто из любви к Кэтрин и ко всем вам, чем из каких-либо других соображений.

– Да, он всем нам помог появиться на свет, – заметил Генри. – Надо полагать, он кое-что в этом деле понимает.

Было уже около семи часов, когда они приехали в Клонмиэр. Дядя Вилли услышал стук колес их экипажа и дожидался их, стоя на ступеньках перед парадной дверью.