Голодная гора - Страница 55

Она ничего не ответила, и он снова почувствовал себя потерянным, не потому что прочел в ее глазах неодобрение или осуждение, но потому что сам вид этой девушки, спокойно сидящей рядом с ним за столом, вызывал в нем желание измениться, сделаться лучше, быть таким же спокойным и умиротворенным, как она. Он подозревал, что ей безразлично, добивается человек своего или нет – во всяком случае, она никогда не стала бы кричать и бесноваться.

Вот его мать, она смеется, разговаривая с Биллом. Она-то умеет наслаждаться жизнью и всегда будет жить в свое удовольствие, что бы ни случилось, а Билл, этот честняга, вежливо отвечает своей теще, хотя, наверняка, не может относиться с одобрением к крашеным волосам и пудре на лице. Фанни, готовая разродиться в любую минуту, похожа на мышку, она всегда была такой, с ней просто невозможно поссориться, а Эдвард и Генри обсуждают политическое положение страны, будто слова «консерваторы» и «либералы» действительно имеют какое-то значение. Нет, он отверженный, всегда таким и останется, и конечно же, все здесь присутствующие, кроме, пожалуй, матери, предпочли бы сидеть за обедом без него.

– Ну как, – сказал он, откидываясь на спинку стула, – мы выпили за Генри, будущего шерифа, не выпить ли теперь за меня, будущего штатского человека?

За столом наступила тишина. Все посмотрели на него.

– Что ты хочешь этим сказать, мой дорогой? – спросила Фанни-Роза.

– Только то, что я выхожу из полка, – сказал Джонни. – Сегодня я подал прошение об отставке.

Его тут же забросали вопросами. Что он хочет этим сказать? Ах, какая жалость, ведь он всегда говорил, что такая жизнь ему по вкусу – и все в том же духе, одна шаблонная фраза за другой. Только Эдвард, единственный офицер, кроме него самого, никак не отозвался на его слова. А Фанни-Роза, инстинктивно угадав правду, поняла, что его, вероятно, попросили покинуть полк…

– Ах, мне до чертиков надоела военная служба, – сказал Джонни. – Все прекрасно, когда есть, с кем драться, но торчать целыми днями на плацу – это не по мне. Я уже давно подумывал о том, чтобы подать в отставку. Что буду делать? Не имею ни малейшего представления. Вероятно, поеду за границу. Да и какое это имеет значение, черт побери? Дело в том, мисс Эйр, что я нахожу довольно унизительным такое положение, при котором человеку в двадцать шесть лет почти не на что жить, и он вынужден дожидаться, когда умрет восьмидесятичетырехлетний старик и оставит ему свои деньги.

Это заявление вызвало всеобщую неловкость. Сестра вспыхнула и обернулась к своему мужу. Мать улыбнулась, пожалуй, слишком весело, и заговорила с Генри о его планах на Рождество. Только Кэтрин Эйр оставалась невозмутимой. Она посмотрела на Джонни серьезно и доброжелательно.

– Да, положение у вас трудное, – заметила она. – Вы, должно быть, чувствуете себя неуверенно. Но все-таки за границу ехать не стоит.

– Почему? – спросил Джонни.

– Мне кажется, вы не будете там счастливы.

– Я нигде не чувствую себя счастливым.

– Кто же в этом виноват?

– Никто. Это мое несчастье, мое проклятье, что у меня такой характер.

– Не говорите так. Вы же на самом деле самый добрый, самый великодушный человек на свете. Мы часто говорим о вас с Генри. Он вас очень любит.

– Правда? Я в этом сомневаюсь.

– Вам просто нравится казаться хуже, чем вы есть на самом деле. Это неумно. Вам следует вернуться на ту сторону воды и заняться делами своей страны.

– А что сделала для меня моя страна?

– Начнем с того, что она дала вам жизнь.

Она засмеялась, и сердце у него облилось кровью – как мало она знала о его истинном характере, о его эгоизме, пороках, полной беспринципности.

– Мне говорили, что я родился семимесячным, – сказал он. – Возможно, именно поэтому я лишен всяких добродетелей. К тому же в день моего рождения погибла моя тетушка Джейн, любимица в семье. Вот она могла бы что-то из меня сделать. Она должна была стать моей крестной матерью. Мне кажется, что вы немного похожи на ее портрет, который висит в столовой в Клонмиэре.

– Вам, вероятно, не захочется, – сказала она, – чтобы я стала вашей крестной матерью вместо нее?

Он подозрительно посмотрел на нее. Куда, черт побери, она клонит? В устах другой женщины ее слова можно было бы расценить как флирт, а если бы женщина была постарше и поопытнее, то за откровенное заигрывание. Но Кэтрин говорила то, что думала, и это было прекрасно. Она обратила на него спокойный взор своих карих глаз и снова улыбнулась.

– Вы боитесь, что я возьму на себя роль гувернантки? – спросила она. – Обещаю вам, этого никогда не будет. Но вот если у моего крестника возникнут какие-либо затруднения, я буду рада помочь ему в них разобраться.

Джонни забыл об остальных членах своей семьи, забыл о людях, сидящих за другими столиками, о снующих туда-сюда официантах, о шуме и суете. Ему казалось, что в зале нет никого, кроме него, с его воспаленной измученной душой, и благословенного исцеляющего присутствия Кэтрин Эйр.

– Вы необыкновенная женщина, вы совсем не похожи на остальных, – медленно проговорил он. – Как жаль, что я не встретился с вами раньше.

– Мы теперь будем часто встречаться, – сказала она, – так что будущее компенсирует прошлое. Вы должны приехать к нам в Слейн погостить.

Джонни никак не мог понять, почему она так к нему благосклонна, так добра, словно он действительно ей не безразличен, и ей не все равно, что с ним станется, несмотря на то, что она познакомилась с ним всего час тому назад. Если бы он хоть на минуту мог подумать, что кто-то может ему помочь, поговорить с ним и улыбнуться ему, ну что же, тогда еще не все потеряно. Она пригласила его погостить у них в Слейне. Разве Эйры живут в Слейне? Он что-то не припоминает. Какая она необыкновенная, начисто лишена всяких условностей, и в то же время у нее нет ничего общего с развеселыми девицами, с которыми он развлекался в Лондоне. Да, он вернется домой, в свои края, будет гостить в семье Кэтрин Эйр в Слейне, и, если поближе с ней познакомится, в жизни, может быть, появится какой-то смысл. Она добра и сострадательна, и если он будет кричать, браниться, напиваться и выходить из себя, она его простит. Именно этого ему не хватает в жизни. Прощения. Сострадания.

Теперь встает Генри с бокалом в руке, вид у него гордый и счастливый. Джонни решил, что сейчас последует очередной тост. А Генри сказал:

– Матушка, Фанни, Билл, Джонни и Эдвард, я должен сделать еще одно сообщение. Я сегодня счастлив, как никогда в жизни, потому что Кэтрин согласилась стать моей женой. Наша свадьба состоится в Слейне, через два месяца.

Все улыбались, все говорили одновременно, вот Эдвард хлопает Генри по плечу, Фанни перегнулась через стол и целует Кэтрин Эйр, а матушка говорит: «Кэтрин, дорогая моя, как это замечательно»; Билл извиняется за то, что в их семью вошли целых двое Эйров, и всего за двенадцать месяцев. Джонни слышит свой собственный голос, громкий и сердечный: «Поздравляю тебя, старина, ты заслуживаешь счастья. Бог тебя благослови», – и внезапно атмосфера становится невыносимой – радость на всех этих лицах, торопливое обсуждение планов, женщины, взволнованные и возбужденные, разговоры о свадьбе, подружках невесты, бог знает еще о чем, и Генри, который гордо и уверенно смотрит через весь стол на Кэтрин – это его женой она будет, его утешением, его возлюбленной.

– Ты ведь будешь моим шафером, старина, правда? – сказал Генри, и Джонни, отодвинув стул, поднялся на ноги.

– Ни в коем случае, – грубо отозвался он. – Я ведь даже не умею вести себя в церкви. Попроси лучше Эдварда или вызови из Ливерпуля Герби, тогда у вас будет целых два ошейника.[3] Нет, я лучше буду стоять возле церкви на улице и брошу вам вслед старый башмак, когда вы будете уезжать.

В глазах брата он увидел обиду и извечный вопрос: «Что это нашло на Джонни?», который он видел так много раз, когда был мальчиком и в юности, и позднее, когда стал взрослым человеком. Ничего не поделаешь, думал Джонни, я всегда обижаю людей, причиняю им боль; я порчу любой праздник, лучше будет, если я уйду. Мне не место в этой счастливой обстановке. Пусть Генри женится на Кэтрин, он для нее самый подходящий человек. Они сделают друг друга счастливыми, она даст ему покой и понимание. А я буду искать душевного спокойствия другими средствами. Пусть это будет черное забвение от бутылки, пусть какая-нибудь девка – кому какое дело?