Голод львят - Страница 17

Козлов никогда не звонил ей домой. Однако это мог быть лишь он. Она это чувствовала. У него хватило смелости!

Франсуаза побежала в гостиную, где отец и Кароль читали, устроившись друг против друга, и взяла аппарат с низкого столика. Мужской голос в трубке спросил:

— Алло, Франсуаза? Это Ив…

Она замолчала на долю секунды, узнала своего отчима и машинально сказала:

— Ив? Ах, да… Добрый вечер!.. Как мама?

— Неважно. Я звоню тебе прямо из клиники. Ее положили сюда. Она очень мучается. Просит тебя приехать!

— Что говорит врач?

— Ну, ничего… конкретного… Надо ждать… Даю тебе адрес… Клиника Фюзелье на улице де Брюейр в Севре. Сможешь приехать?

— Конечно, — сказала Франсуаза. — Ей что-нибудь нужно?

— Нет, только чтобы ты приехала!

Франсуаза повесила трубку и повернулась к отцу и Кароль, которые делали вид, что ничего не слышали.

— Я не смогу сегодня с вами обедать, — сказала она. — Мама в больнице…

— Ах! — произнесла Кароль равнодушным тоном. — Что с ней случилось?

Франсуаза густо покраснела и прошептала:

— Она ждет ребенка… Ей хотелось бы, чтобы я была рядом…

— Ну хорошо, поезжай, — буркнул Филипп. Кароль улыбнулась:

— Ну да. Собирайся быстрей! Надеюсь, все будет хорошо.

Выходя из гостиной, Франсуаза столкнулась с Даниэлем.

— Ты куда бежишь?

— Мама рожает!

— Ты уверена?

— Да.

— В какой клинике?

— Там же, где Анжелику рожала, — в Севре.

— Я поеду с тобой!..

— Нет, Даниэль! Это совершенно бесполезно!

Она натянула на себя плащ, уже спускаясь по лестнице.

В зале ожидания она нашла Ива Мерсье, который сидел, поставив локти на колени. Увидев ее, он поднял голову. На его лице с бесцветными глазами и коротким, сплюснутым носом отражалось волнение.

— Что-то не очень хорошо, — сказал он. — Ей должны делать кесарево!

— Боже мой! — прошептала Франсуаза.

— Врач не выражает беспокойства. По крайней мере, как только она заснет, ее мучения прекратятся.

— Могу я ее увидеть?

— Нет. Она уже в операционной. Теперь остается только ждать. Садись. — И он указал ей на стул рядом с собой. — Она очень мучилась, — продолжал Ив Мерсье. — Кричала. Звала тебя. Напугала меня. Тогда я тебе и позвонил.

— Ты правильно сделал.

— Мы считали, что это будет в конце декабря. И вот, почти на три недели раньше… Даже не знаю, сколько времени это может продолжаться — кесарево…

— Я тоже, — сказала Франсуаза. — А кто сейчас с Анжеликой?

— Моя мать. Ну, там-то все будет в порядке…

Он откашлялся, вздохнул и замолчал. Франсуаза устремила глаза на стену напротив, выкрашенную в бледно-голубой цвет. В ее тревоге смешались и собственная история и ситуация матери, и она лихорадочно перескакивала с одного на другое. Влажное тепло родильного дома, скольжение медсестер в белом по линолеуму коридоров, резкие крики, доносившиеся через тонкие двери, — весь этот мир кровавой плоти, человеческого начала, рождения пробудили в ней чувство глубокого одобрения. Рано или поздно большинство женщин приходят к этой животной боли, к этой неземной радости. Она сама, если Бог даст… Снова мысли о Козлове волной накатили на нее. Она купалась в них, не открывая глаз. Потом почувствовала, как смутная улыбка возникает у нее на губах. «А мама мучается… Я не имею права!.. Но все будет хорошо!..» К счастью, в зале ожидания они были одни. Ив Мерсье посмотрел на часы:

— Долго!

Внезапно он встал. Дверь открылась. Появился какой-то человек в белой блузе. У него были крупные, мясистые черты лица. Взгляд спокойный и серьезный.

— Я сожалею, месье, — сказал он. — Ребенок родился мертвым. Но операция прошла нормально. Ваша жена вне опасности.

Оглушенная этим известием, Франсуаза посмотрела на Ива. Тот стоял перед врачом безучастно, с подрагивающей верхней губой, и не говорил ни слова. Наконец прошептал:

— Ну да!.. Вот ведь как… Такой удар для нее!.. Это… был мальчик, доктор?

— Нет, девочка.

— Я скажу ей. Она будет меньше переживать. Можно ее увидеть?

— Нет еще. Ее только что привезли в палату.

— А, хорошо!.. Тогда попозже?

— Завтра, месье, завтра…

Ив Мерсье решил провести ночь в клинике, чтобы быть рядом с женой, когда она придет в себя.

— Я тоже останусь, — сказала Франсуаза.

— Нет, — ответил он, — мне бы хотелось сообщить ей об этом наедине. Возвращайся домой. Я скажу ей, что ты приходила. Завтра утром позвоню тебе.

Отзывчивая медсестра согласилась приоткрыть дверь в палату, где лежала роженица. В приглушенном свете лампы, стоявшей у изголовья, Франсуаза увидела свою мать, бледную, лежащую на спине с закрытыми глазами. Она порывисто дышала. Ее руки были тонкими и сухими.

— Она чувствует себя как нельзя лучше, — прошептала сестра. — Идите спокойно, мадемуазель. Что касается вас, месье, как только ваша жена проснется, я за вами приду.

Она бесшумно закрыла дверь и увела Ива Мерсье с Франсуазой в коридор.

Было одиннадцать часов вечера, когда Франсуаза появилась на рю Бонапарт. Машины отца во дворе не было: они с Кароль, вероятно, уехали. Порывшись у себя в сумке, она обнаружила, что забыла взять ключ от квартиры. Но Даниэль должен быть дома — он откроет ей.

Она трижды нажала кнопку звонка. После долгого молчания дверь приоткрылась. Это был не Даниэль, а Аньес.

— Даниэля нет? — спросила ее Франсуаза.

— Нет-нет, мадемуазель, он дома; наверное, в своей комнате. А месье и мадам пошли в кино.

— А вы почему не спите?

— Я пишу письма своей семье, — важным тоном сообщила Аньес.

Регулярно раз в месяц, вымыв посуду, она устраивалась на кухне и, вооружившись ручкой, водрузив на кончик носа очки, закусив губу, писала письма — по четыре страницы — своей многочисленной бретонской родне, которая, впрочем, никогда ей не отвечала.

Франсуаза на цыпочках прошла в коридор, открыла дверь в комнату брата, который спал, свернувшись в своей кровати, лицом к стене. Лампу он оставил включенной. На полу валялся учебник математики. Франсуаза не решилась будить его, погасила свет и осторожно прикрыла дверь. Завтра она все ему расскажет. Голова у нее была тяжелой. Ее преследовала какая-то боль — незаметная, несильная, беспричинная, смутная, тошнотворная. К тому же ее мучила жажда. Очень сильная жажда. Ей захотелось холодного молока, и она направилась в кухню.

Аньес старательно писала. Она подняла голову и посмотрела на Франсуазу, которая открыла холодильник и налила себе стакан молока.

— Вы больше ничего не хотите?

— Нет, спасибо.

— Вы совсем бледная… Наверно, очень устали!

Франсуаза большими глотками выпила молоко. Оно было холодное густое, вязкое, это навевало мысли о траве и ветре. Она поставила стакан. Спать не хотелось.

Чем заняться, она не знала. Аньес продолжала писать. В кухне все блестело. В воздухе чувствовался острый запах лука. Франсуаза заговорила:

— Я пришла из больницы. Моя мама ждала ребенка. Ей делали кесарево. Ребенок умер.

Аньес отложила ручку.

— Это очень грустно, мадемуазель. Но вы знаете, когда женщина не очень молодая… У моей сестры — той, что живет в Руане, — было то же самое. И все же она крепкая. Восемьдесят два килограмма, что вы на это скажете?

— Сейчас, — продолжала Франсуаза, — мама еще ничего не знает, она под наркозом, но когда узнает…

— Это неизбежно!.. Человек рассчитывает, и вдруг — такое!.. И все-таки это легче, чем потерять ребенка, которому уже шесть лет, как случилось с моей второй сестрой, той, что осталась в Морга.

— А как ваш ребенок, Аньес?

— Хорошо. Он у моей старшей сестры в Шартре. Она его воспитывает. Я бы не могла при моей работе!

— А что с вашим мужем?

— У меня нет мужа, я — мать-одиночка, — сказала Аньес многозначительно, как если бы призналась в неизлечимой болезни.

— Но у вашего ребенка был же отец!

— Отец как узнал — так и сбежал. И все еще в бегах!