Голгофа - Страница 5

Через три–четыре дня котел из нержавеющей стали лежал в багажнике председательского автомобиля.

Нина Ивановна спрашивала у Васи: «Откуда вы узнали, что председателю нужен такой котел?» — «Я?.. Откуда узнал?.. А в самом деле — откуда мне могла зайти такая мысль?.. Вы, Нина Ивановна, согласитесь: полезная эта мысль или нет?.. И еще я вас спрошу: вы сказали председателю, что это я ему уже достал такой котел?.. Никто не достал, а Вася Трахтенберг достал. Вася и не такое может достать». — «Может, может, я это знаю, — выходила из себя Нина Ивановна, но вы мне скажите: откуда вы узнали?..» — «Я по глазам увидел, что такой котел председателю нужен. Вы, Нина Ивановна, почаще заглядывайте в глаза председетелю — там еще и не такое увидеть можно. Жаль, я редко с ним встречаюсь. Но зато могу беседовать с шофером. Вы заметили, как часто я с ним беседую. И однажды мне шофер сказал: нам нужен такой котел… Этак литра на четыре. Председатель по воскресеньям любит ездить в лес на отдых — один ездит! Вы же знаете, он у нас бирюк. Ну так вот, и там он сам приготовляет себе кулеш. И чтобы сварить кулеш, нужно иметь во что насыпать пшена и положить сала…»

Вот таким человеком был Вася Трахтенберг. Его друзей и соплеменников в комитете работало много, и все были разные, но Вася был такой. И этот–то Вася стал банкиром! Некоторые склонны усматривать в этом факте какие–то чудеса, но Нина Ивановна понимала, что никаких чудес тут искать не надо, а все дело в способностях Васи. Ему понадобился император Эфиопии, и в нужный момент он у него сидел в кармане. Теперь же ему понадобилась Нина Ивановна, но он знал: заполучить ее непросто. Явился к ней и встал на колени, умоляет: приходи в банк, будешь у меня заместителем. «Зачем мне такой хомут? Папенька мне десять миллионов в месяц присылает. Хватает на пудру и помаду». А он: «Нина Ивановна! Озолочу. Соглашайтесь. У нас филиал в Питере есть, — там у них дела запутались. Поезжайте, помогите». — «Ну, ладно, а что значит ваше «озолочу»? — «Десять миллионов в месяц!» — «Десять миллионов! Да меня вон Рэм Вяхирев в свой Газпром зовет, двадцать пять миллионов дает». Задумался Вася, чешет свою лысину. «Ладно, — говорит, — тридцать миллионов получай и выходи на работу». — «Так и быть, приду к тебе заместителем, только с условием: выйду на работу через неделю, и зарплату — за три месяца вперед. Мне деньги нужны. И срочно». Ну, денег у него куры не клюют, отсчитал пятнадцать тысяч долларов, сказал: расписки не надо.

Разливала чай, угощала конфетами; вела себя как хозяйка, и было с ней легко и уютно.

Николай Васильевич сказал:

— Понимает, шельма, с кем дело имеет. Там, в Питере, видно, они серьезно завалились. Как бы вам того… в историю не попасть…

Поймал себя на мысли: пить и курить не тянуло; не хотел показать пристрастие к дурным привычкам. Знал, что Нина эти привычки считает большим грехом, она с мужем и рассталась по причине его пьянства, и не однажды говорила Свирелину: «Не понимаю мужиков, лакающих эту гадость. Если есть потребность любить, так любили бы женщин, да еще музыку, живопись. Вот мы, женщины, любим мужчин, и еще детей. А вас, мужиков, я не понимаю».

Нарочитая грубоватость тона, обнаженность мыслей и чувств были ее манерой, стилем поведения и дружеских бесед. Она знала, что многим нравится, что пользуется репутацией женщины строгого поведения, и позволяла себе некое озорство на грани допустимого. Она и во многом другом была рискованной и озорной, а на подчиненных могла и прикрикнуть, и сказать обидную резкость. Полагала, что безупречность в делах, которую проявляла с завидным постоянством, предельная честность и принципиальность, и, главное, врожденный талант и скрупулезная аккуратность дают ей право того же требовать и от других. Случалось, она повторяла Маяковского: лучше могила, чем бухгалтерия, но все знали, что сама–то она и любит свое дело и понимает его важность.

Свирелин ее побаивался. Никогда не понуждал нарушать законы или что–нибудь сделать не по правилам; частенько брал ее с собой в командировки. И еще с ним ездил помощник — полковник в отставке Морозов. Того он не любил, но обходиться без него не мог.

— Вот в таком вагоне, — заговорила Нина, — мы ездили с вами в Лейпциг.

— И не один раз.

— Помню, вы хотели, чтобы я ехала в другом купе, но я погнала туда Морозова, а сама осталась с вами. Что вы тогда подумали?

— Не знаю. Я ваши поступки не всегда понимал.

— Ну, во–первых, вы мне нравились, а во–вторых — боялась, как бы он вас не отравил.

— Отравил?.. Вот уж новость! Зачем это ему?

— Как зачем? Эта публика везде работает, везде они преследуют свою цель. Вы им неугодны. Ваш пост для них вот как нужен!

Хотел бы узнать, что означает ее слово «нравились», но сделал вид, что не придал значения этому заявлению. И все–таки не выдержал:

— Вы сказали: я вам нравился. Ну, а это уж, сударыня, вы явно надо мной смеетесь. Вам и вообще–то никто не нравился, а я со своим характером… сколько крови попортил.

— Это так. Как начальник вы, конечно, не сахар, но как мужчина… У меня в бухгалтерии все девочки были в вас влюблены.

Это ее «не сахар» задело самолюбие Свирелина.

— Чем же я вам не нравился как начальник?

— Пятились все время, одну за другой сдавали позиции. Вас даже шабес–гоем называли. Если из плана издательства выбросить русского автора, вы и слова в защиту не скажете, а если Евтуха какого или сволочную Ахмадулину, вы и лапки кверху: не надо, не троньте!..

Свирелин чувствовал, как кровь хлынула в голову, стыдно стало. Пусть бы кто угодно бросил такое обвинение, но только не она.

— Вот именно — сволочная. Тронь я ее пальцем, какой бы вой поднялся. Все забугорные голоса бы вскинулись: нашего бьют! Националисты!

— Вот–вот — за нее и голоса вой поднимут, а за нашего бедолагу–писателя и заступиться некому. Не потому ли ихняя Шагинян мне выговаривала, что она лишь две тысячи рублей в месяц получает, а того и знать не хотела, что средний доход русского писателя сто тридцать рублей в месяц составлял. Так за что же нас с вами уважать будут? Не–ет, Николай Васильевич, придет времечко, и теперь уж близко оно, когда все наши партийные и министерские игры всплывут на поверхность и нас с вами назовут поименно. Сейчас–то мы возмущаемся: что это за народ такой, разрешил империю обвалить, и никто на улицу не вышел. И писатели все молчат, как в рот воды набрали. А кого им защищать — нас с вами? Чиновников, которые мерзавцам всяким жизнь сладкую устраивали, а их–то, писателей русских, голодом морили?

Насупился Николай Васильевич, стал укладываться спать, а Нина взяла халат, домашние туфельки и вышла из купе. Когда она, переодетая, вернулась, ее сосед делал вид, что уже спит, но он не спал, а думал о своих делах, которые оборвались так неожиданно и стали прошлым. Нина была его главным помощником, «проворачивала» у себя в бухгалтерии миллиарды рублей, — знает, сколько новых типографий, полиграфических комбинатов построил он за двадцать лет. В сущности, полиграфическую базу они создали заново, оснастили ее самым современным оборудованием, в том числе и иностранным. Впервые за всю историю России школы, техникумы, институты стали получать вдоволь учебников — это его заслуга, его служебный и гражданский подвиг…

Стороной сознания промелькнула мысль: «Но что это за учебники?.. В них Лермонтова заменили Багрицким, а вместо стихов Некрасова печатают заумь Вознесенского, Кольцова вытеснил Окуджава. Если верить учебникам истории, войну с немцами выиграли американцы, а полководец Жуков был грубиян и лишь тем славен, что поля сражений устилал трупами русских солдат.

Вроде бы и не его это дело — составлять учебники, на то есть Министерство образования, но уступил же он требованию инструктора ЦК партии и назначил директором издательства «Просвещение» полуеврея из Горького. Они, лукавцы со Старой площади, на большие идеологические посты всегда серую мышь искали и, как правило, в других городах находили. Выдернут из какой–нибудь Самары жалкого чиновника и громадный пост ему в Москве на блюдечке поднесут. Ну, тот и одуреет от радости, и смотрит преданно в рот высокому чиновнику, на лапках перед ним стоит.