Голгофа - Страница 13

Дядя Степа за словом в карман не лез и никогда не затруднялся с подачей советов. Он заметно заикался, особенно в щекотливых ситуациях.

— А-а, а-а… — тут и д-думать нечего! П-попробуй ты сунься с таким ж-жареным делом — тебя сумасшедшим назовут. Пять тысяч дипломов. Стра–ашная сумма! По десять тысяч за штуку продадут их «р–р–робкие» грузины — вот тебе полсотня миллионов! И что же ты думаешь — туда, на с-самый верх ничего не побежало?.. Да стоит т-тебе тронуть эту кучу, как загудит вся кремлевская рать. З-зашипят, точно змеи, женушки и доченьки, задрожат на их пальчиках изумрудики, брильянтики.

— Ну, спасибо, друг. Мы будем думать.

— Д-думай, Коля, думай, да только меня не мешай в это дело. Я тебя не слышал, ты мне не говорил. А вообще–то, вот тебе мой са–са–вет: никого не путай в такие дела. Запихивай их подальше под сукно, а лучше всего — бросай в камин. Наша с тобой власть кончается там, где начинаются большие деньги. Так–то, друг. И — бывай, береги здоровье.

Дядя Степа беречь здоровье умел. Он в свое время, подобравшись близко к Союзу писателей, ловко сковырнул с должности тогдашнего председателя, честного, умного человека и прекрасного писателя, и неожиданно для всех «вспрыгнул» в его кресло. И сидит в нем без малого тридцать лет; зорко всматривается туда, «где начинаются большие деньги», вовремя закрывает глаза и так же вовремя открывает их там, где требуется его содействие или, наоборот, бездействие.

Каждый, кто умеет слушать, обнаружит в его речи тонкие, едва слышимые интонации бердичевского или гомельского еврея, но это не значит, что сам Дядя Степа — еврей. Есть много случаев, когда кондовый русский, общающийся долгое время с евреями, усваивает их интонации и уснащает ими свою речь более искусно, чем сами евреи. Дядя Степа как раз и был таким человеком, — впрочем, иные из его близких друзей, давно знающих его, расскажут вам о его дедушке, религиозном иудее. У него–то как раз и жил в раннем детстве маленький мальчик, ставший потом долговязым дядей. И если уж мы о нем заговорили, то, наверное, стоит хотя бы несколько слов сказать о том, как и кто его готовил в писательские вожди и как он затем «отрабатывал» свою сладкую еду и важное положение. Молодой Свирелин в то время работал инструктором ЦК партии, и как раз в том отделе, где выпекались кадры руководящих деятелей для органов культуры. Рядом с ним сидел «серый мышонок», который и заприметил кропателя детских стишат. Фигуру эту и стал надувать до степени литературного генерала. А надувать было просто, потому что рядом в просторном кабинете сидел важный человек, который решал судьбу генералов. Этот–то важный человек в один удобный момент и подарил писателям России отца и наставника, «умеющего видеть черту, за которой начинаются большие деньги». Поначалу тот работал осторожно, но со временем превратил свои деловые операции в забавный спектакль, в котором было столько же смешного, сколько и грустного. На работу его привозила длинная дорогая машина, и лишь три раза в неделю. Услужливый референт — тоже кадр того «серого мышонка» — клал ему на стол бумажку с перечнем дел на день: кому помочь с квартирой, кому устроить в издательстве рукопись, а кого протолкнуть в члены Союза писателей. И это главное, что он делал все тридцать лет. И делал очень ловко, умело, с заметной дозой изящества и артистизма.

Звонит в Моссовет:

— Никандр Викторович! Здравствуйте, здравствуйте! На–на–д-деюсь, вы меня не забыли. А-а? Не узнаете?.. Ха–хар–рошенькое дело, не узнавать друзей! Степин звонит из Союза пи–пи–сателей. А-а? Если уж меня не узнали, лауреата, академика… Ну вот, наконец–то!.. Дражайший Никандр В-викторович! А наш талантливый поэт, и критик, и переводчик — он же ка–а–нферансье, Аграновский до сих пор без квартиры. Как же так? Ай–яй–яй… А?.. Так вы поможете?.. Ну, ладно. Я тогда не буду звонить в ЦК Андрею Васильевичу. Надеюсь, дадите в новом доме в Безбожном переулке. Там много наших писателей. Ну, бывай, дорогой. До встречи.

На разговор с чиновником из Моссовета шло три–пять минут, и нужный человечек Аграновский, недавно приехавший из Тернополя или Елабуги, устроен, стал москвичом. И живет в престижном доме, в тихом и зеленом Безбожном переулке. А потом будет звонок в магазин по продаже автомобилей, и снова будет звонить академик, лауреат, Герой социалистического труда Степин… Ему для важности этих звонков и званий наклеили, золотых значков навесили, в должность министерскую возвели…

Второй звонок — в издательство:

— Старик! Па–пас–слушай: Я же просил тебя — прочитай сам рукопись и реши ее судьбу. К черту рецензентов, консультантов!.. Бери на се–себя ответственность. А? Ты не знаешь такого писателя? Аграновского не знаешь?.. И что?.. Пушкина тоже не сразу узнали. А я? Разве вдруг я получил мировое признание? Да и ты в кресло главного редактора не с луны упал. За тебя пришлось побороться. Ну, вот и ладно. Выпускай скорее Аграновского, да не как–нибудь, а с портретом, в твердом переплете. Дай ему на обложку ледерин, балакрон или, на худой конец, одень книгу в коленкоровую рубашку.

С этим разговор покруче. Как–никак — подчиненный. Для решения судьбы рукописи хватило и двух минут.

Дальше следует звонок третий, четвертый, и так десять–двенадцать звонков в день. Десять–двенадцать судеб. А сколько же судеб устроит этот добрый, безотказный Дядя Степа за месяц, за год? Сколько квартир, повестей, романов протолкнет он за тридцать лет?.. Бедная Москва! Бедная Россия! Да как же ты держишь на своих плечах одного только этого Дядю Степу? А их ведь много, таких дядей степ. Социализм, как общественная система, хорош для простого человека — тут тебе и бесплатное лечение, образование и почти даровая квартира, но еще лучше эта система для таких, как Аграновский. Рабочий–то и колхозник трудятся, Аграновский же не пашет, не сеет и домов не строит. Он критик, переводчик, конферансье. И надо еще посмотреть, кого он переводит, кого и за что критикует… На пользу ли обществу идет эта его не пыльная работа? А квартиру ему подавай. И не где–нибудь, а в Безбожном переулке.

Ох–хо–хо! Мать — Россия! И кого только не качаешь ты на своей груди!.. Где силы берешь, родная, надолго ли тебя хватит?..

Невеселые это были воспоминания. Свирелин чувствовал себя виноватым, ведь он сотрудничал с этим человеком, многие решения согласовывал, — знал, конечно, какую роль он играл в ослаблении государства, в ограблении народа, но как–то притерпелся к нему и даже нередко искренне восхищался его ловкости и умению обделывать свои делишки.

Однажды в «Правде» был напечатан фельетон об анонимном «баснописце», писатели догадались: речь идет о нем, о Степине. Герой фельетона изображался большим мастером устраивать свои дела за счет государства. Пользуясь своим высоким положением — должность его не называлась, — он за несколько лет сумел устроить семерым своим родственникам прекрасные четырехкомнатные квартиры в домах особой категории; шесть членов его семьи, включая двоюродного брата, стали с его помощью членами Союза писателей СССР… Перечислялись и многие другие «подвиги» оборотистого дельца.

Свирелин тогда возмущался вместе со всеми и несколько дней не звонил в Союз писателей, но тот позвонил сам, и они вновь стали дружно сотрудничать, будто ничего и не бывало.

«Ну, и что ты ворошишь эти гнусности прошлых лет, — корил себя Свирелин, петляя по тропинкам парка, — а как бы ты мог без него обойтись?» Бывало, представляли писателей к премии — каждое лицо согласуй со Степиным; чей–то двухтомник или собрание сочинений вздумают выпустить — опять Степин!

Механизм согласований, бесконечных утрясок, сбор мнений и рекомендаций — это скрытая тактика чужебесов, копошащихся во всех властных щелях. Он создавался еще при Ленине и затем отлаживался во все годы советской власти. Его пускали в ход каждый раз, когда решался вопрос национальный, то есть русский: где построить завод, или театр, или автостраду — в России или где–нибудь в степях Казахстана? Тут сейчас и выпрыгнут рьяные интернационалисты, поднимут вселенский гвалт — и, конечно, в ущерб России. А уж если квота академика освободится, тут они еще пуще заколготятся и русского, будь он хоть Ломоносов, отодвинут.