Голем, русская версия - Страница 36

Он вернулся часа через четыре. Что, в общем, давало понять, что произошло. Я еще не спал, сидел на кухне.

— А это у тебя всегда так было, что люди пофиг? — продолжил я разговор, который затеялся перед их уходом. Словно бы и не было ничего, так что никому тут стесняться не надо. Ушел, пришел. Волосы мокрые, потому что только что из-под душа.

— Нет, конечно, — он был не то присмиревшим, не то просто спокойным, — предпосылки-то были, наверное. А потом все умерли, старшие. А когда они умирают все, тогда ты тоже перестаешь быть. Понимаешь, тебе уже не у кого уточнить какие-то подробности жизни, значит— у тебя этих подробностей уже нет. Ты же мог спутать то, что видел в пять лет, со сном, который видел тогда же. Придумать чего не было. Так что и вся твоя последовательность жизни теперь придумана. Ее тебе все те же старшие сделали — просто тем, что жили, присутствовали с твоего рождения. Они тебе этот желоб, в котором все твои события происходили, и выдалбливали постоянно. А теперь все надо заново. Вспоминать, устраивать себя. Потому что ты появился на свет только что. Ты теперь стал кто угодно, кем угодно. Вот я кем угодно и стал. Сначала наоборот, места себе не находил. К Гришке вот перебрался, и вот там что-то меня трахнуло, и все расставилось.

— А в чем тогда кайф? Должен же быть какой-то кайф, хотя бы иногда?

— Так, может, он уже просто в этом? — улыбнулся он. — Ты же не пробовал.

С тех пор он стал часто ночевать не дома. Собственно, какой это для него дом, но все равно — пара ночей в неделю проходила у него не здесь. Никто никого не предавал, да и никогда не предает, — просто все люди разной длины, кто уж что у себя учитывает, а у кого засохло, отсохло, и он — не он уже.

Вот так жизнь мимо меня и прошла. Тайну отняли. Не потому что он ушел к ней, а она сошлась с ним. Иначе: два странных человека, каждый из которых имел, наверное, доступ туда, где есть что-то еще, стали быть друг с другом, как обычно. Не стал он кем угодно: его трахнуло, и он стал големом. А это скучнее, чем кто угодно. Да и големом скоро быть перестанет, потому что все на свете расса-а-асывается.

Так что каждого можно впечатать в какой-нибудь шрифт. Что из того, что эту процедуру можно провести изощренно: я, когда он ушел с ней, а я сидел, думая, хлопнет ли дверь подъезда через полчаса или нет, уже тогда понял, что эту историю допишу в "таймсе", перечитаю в "гарамонде", а последнюю правку произведу в "ариале". Возможно, это просто о том, что в тот день хотелось, чтобы жизнь, дающая повод к этой истории, уже бы закончилась. Голему подошел бы Arial, а Галкиной— Garamond. To есть сначала в истории главным было бы неизвестно что, затем важнее всего стала Галчинская, а всех прихлопнет Голем.

Но нужен был четвертый шрифт, для меня. А какой— так пока и не понял. Courier какой-нибудь или уж вообще Wingdings, из закорючек. Не от руки же переписывать, в самом деле.

Душевные переживания были слабее хода жизни, которая продолжалась без изменений. К ней он насовсем не ушел, так и жил в своем размеренном ритме. Уж могли бы устроить себе какой-нибудь медовый месяц, а вот нет, или не получалось у них там что-то? Но он все-таки был сбоку от нормы, в быту это забывалось, но ведь был.

Сидим как-то ночью, я слегка даже обрадовался, когда он пришел, его две ночи не было. Чай пьем, он, как прежде, свой "Спорт-экспресс" читает— старый, еще тот, что три дня назад купил. И, по ходу какой-то статьи о футболистах, принялся бормотать, что какие же спортсмены тонкие люди: этот вот потому не был в лучшей форме, что переживал за родителей, у которых протекла в доме крыша, а еще он сбился с тренировочного ритма, потому что все еще болит мизинец на руке, полгода назад ушиб, а врачи не могут окончательно помочь. А с настроя его сбила плохая кормежка на базе, креветки маленькие, трудно расковыривать, а во-о-от на той игре он не поймал кураж, потому что ночью у авто возле отеля сигнализация включилась.

После чего речь — из-за гордости за страну и ее государственность — перешла на то, чем нам следует гордиться, а чем — угрожать миру. Он считал, что надо использовать погоду.

— Ну, — спрашиваю я, — как?

— А что "как"? Самое паскудное из того, что у нас есть, это ноябрьская погода. Вот и надо переправлять ее в благоустроенные страны, заявляя свою ответственность за тайфуны и прочие катаклизмы. У нас же есть даже движение — "Субтропическая Россия". У них, правда, программная цель обратная, сделать среднегодовую температуру в РФ 20 градусов что ли… Впрочем, они предлагают ввести субтропический климат" лишь там, где население захочет. Чтобы те, кто любит морозы, не пострадали. Так что у них должны быть соображения по части такой петрушки.

Болтовня, казалось бы… А вот на следующий вечер, 15 ноября, я запомнил, смотрю телевизор. И что же? Диктор говорит: "По сообщению ИТАР-ТАСС, экстремальные климатические условия и новый атмосферный фронт, надвинувшийся на Великобританию, сегодня принесли удивительные результаты: на крайнем юго-востоке Англии стали приниматься радиопередачи из Москвы, забившие частоты, на которых вещает Би-би-си. В графстве Сомерсет теперь можно узнать, чем живет российская столица, какая там погода, послушать музыку. Расстояние между Сомерсетом и Москвой составляет около 3 тысяч километров и никогда ранее радиопередачи из столицы России в этом регионе Англии не ловились".

Страшное дело власть. И ведь это только то, что производится в нерабочее время, отвратившись от служебных забот…

Начиналось предзимье. Ниже ноля, снег еще не выпал, точнее — выпал однажды, но то ли растаял, то как-то просто исчез. Лужицы затянуло льдом, деревья под окнами по ночам потрескивали. В магазине "Рыбка", где-то возле него оторвался кусок жести, хлопал. Сумерки были белесые, будто отовсюду что ли влага вымораживалась, в иней. Я, конечно, уважал позицию "Субтропической России", но предзимье было моим любимым временем.

Я по-прежнему переводил, раздумывал над предложением пойти литредактором в некий культурный орган, сомневался. Снегири под окно однажды прилетели— много, чуть ли не дюжина, облепили куст, который летом был шиповником. Листья клена, упавшие, еше сохраняли цвет, но уже окостенели, побелели с краев.

Тут вдруг женился Херасков. Мероприятие было семейное, в загс я не ездил, просто пришел в гости — Херасков блистал в светской одежде, в белой сорочке с расстегнутым воротом и при вполне приличном, то есть без розовых слонов, галстуке. Удивительного тут не было ничего, по конституции души он был скорее франтом, пусть даже это и противоречит чему-то, что было сказано о нем раньше.

Новообретенная жена Хераскова оказалась не несчастной незнакомкой, по оплошности вышедшей за него, а прежней Лизой. Она была месяце на пятом—шестом примерно. В компании с Лизой мы в последние горбачевские годы регулярно в херасковской квартире пили спирты "Рояль" и "Маккормик", закусывая то ли китикэтом, то ли вискасом, а может быть, и педигри-палом. Чем-то сухим, фигурным и разноцветным. Это Настя, Лизина подружка, с собой приносила, у нее тогда и кошка жила, и собака. Не помню вкус, но отторжения организма эта еда не вызывала. Возможно, что это были уже и первые ельцинские годы с началом расцвета кооперативных ларьков. Или уже не кооперативных, разве вспомнишь. Опять странно: уже и не вспомнить, при каком из правителей начали продавать корм для животных.

Еще был Сухарто-Сукарно, персонаж выше среднего роста, кудрявый, ранее по научной части, теперь, видимо, тоже. Не местный, из Петербурга. Был и Куракин, но один — я спросил его, почему?