Гоголь в Оптиной пустыни - Страница 2

Нечего говорить, какую огромную ценность должно было представлять приложенное к нему «письмецо Достойному Отцу Макарию». Но увы, письмецо это, по всей видимости, было так называемое «исповедное» и как таковое безжалостно уничтожено…

В четвертом томе «Материалов для биографии Гоголя» В.И. Шенрока мы находим, впрочем, одно ответное письмо помянутого о. Макария Гоголю, освещающее до известной степени отношения, существовавшие между нашим знаменитым писателем и не менее знаменитым в то время оптинским старцем, сыгравшим такую огромную роль в жизни и деятельности Ивана Киреевского. Само по себе письмо это ничем не замечательно, но очень любопытно, с другой стороны, как образчик сухо-наставительной смиренномудрой монашеской прозы и в особенности как резкая противоположность мучительно-скорбному тону приведённых писем Гоголя, видимо изнемогавшего в душевной пытке…

Гораздо большее удовлетворение доставляют два письма из того же любопытного четвертого тома Шенрока просто монаха Порфирия, уже известного нам по теплой характеристике Гоголя. И письма эти нисколько ей не противоречат — в каждой строке в них просвечивает живая, отзывчивая, мечтательно-восторженная его душа… Взять хоть начало его первого письма, адресованного Гоголю в Одессу 20 июня 1850 года: «Любвеобильное письмо Ваше получил с удовольствием и признательностью как от человека, которого давно привык уважать за талант, коим славится отечество наше. Природа скупа на таких людей, как Вы, и рождает их веками, зато и века помнят их! Что значат перед талантом знатность и богатство, минутная слава, которая мелькнет, как метеор, и погрузится в Лету… Признательное отечество не забудет вас!..» Вы видите, это действительный друг Гоголя, который, не стесняясь своей иноческой рясы, радостно воздает должную дань писательскому гению, ставя этот божественный дар на первое место, а не на последнее, как то делали другие духовные отцы, опекавшие Гоголя, до пресловутого «отца Матвея» включительно.

К сожалению, в свой последний приезд в Оптину пустынь в конце июля 1851 года вместо своего друга, еще так недавно радовавшего его своими сердечными письмами, Гоголь застал свежий могильный холм и рассказ монастырской братии о праведной кончине новопреставленного раба Божия Порфирия. Так, рассказывают, «что в своей предсмертной болезни он имел извещение о близкой кончине и ему трижды являлся во сне скончавшийся за шесть лет перед тем послушник Николаша (которому при жизни его о. Порфирий оказывал особое благорасположение) и говорил ему, чтобы он готовился к исходу из сей жизни. А накануне своей кончины он получил от троекуровского затворника о. Илариона рубашку, в которой и скончался через несколько минут по приобщении св. тайн». Можете себе представить, сколько горечи добавила эта неожиданная потеря Гоголю, заехавшему на этот раз в Оптину пустынь совсем случайно и в особенно угнетенном состоянии духа…

Бедный Гоголь! Промаявшись лето в одиночестве в пыльной и душной Москве, он захотел повидать и обрадовать своих родных в Яновщине, где готовились праздновать свадьбу его сестры, но, видно, ему не суждено было больше взглянуть на дорогое небо Украины. Подъезжая к Калуге, он внезапно почувствовал один из тех страшных припадков тоски, которые в последнее время так часто на него находили… и свернул с дороги в Оптину пустынь. Пребывание в Оптиной совершенно изменило его первоначальное намерение — он не поехал домой и снова вернулся в Москву, где ожидала его… могила!

В каком душевном и растерянном душевном состоянии находился Гоголь во время своего краткого пребывания в любимой обители, показывает отчасти рассказ о нем, передаваемый в письме Плетнева к поэту Жуковскому по поводу смерти Гоголя. «…Осенью, отправляясь в Малороссию на свадьбу сестры, — сообщает Плетнев, Гоголь заехал дорогой к одному монаху, чтобы тот дал ему совет: в Москве ли ему остаться или ехать к своим. Монах, выслушав его, присоветовал ему последнее. На другой день Гоголь опять пришел к нему с новыми объяснениями, после которых монах сказал, что лучше решиться на первое. На третий день Гоголь явился к нему снова за советом. Тогда монах велел ему взять образ — и исполнить то, что при этом придет ему на мысль. Случай благоприятствовал Москве. Но Гоголь в четвертый раз пришел за новым советом, тогда, вышед из терпения, монах прогнал его, сказав, что надобно остаться при внушении, посланном от Бога».

Любопытно, кто был этот фатальный монах? Все оптинские друзья Гоголя наперечет. Добрый Григоров умер, начальник Предтеченского скита о. Антоний был переведен в другой монастырь, а о. Макарий и тогдашний игумен обители о. Моисей по самому своему положению не могли поступить так бесцеремонно, — следовательно, остается предположить, что это был никто иной, как тот самый о. Филарет, к которому адресовано вышеприведенное письмо. Оптинские монахи, которых я расспрашивал по поводу этого письма, почему-то относят его по адресу совсем иного о. Филарета — старца московского Новоспасского монастыря, известного друга и духовника Ивана Васильевича Киреевского. Но это совершенно неверно уже потому, что письмо Гоголя помечено 1831 годом, а помянутый московский старец Филарет скончался в 1842 году на руках своего благоговейного почитателя Ивана Киреевского.

Наконец мне приходит в голову: не есть ли этот гоголевский Филарет тот самый таинственный монах, о котором я слышал вскользь лет десять тому назад от покойного оптинского старца о. Амвросия, — поистине фатальный монах, после беседы с которым «о насмешке» Гоголь, по словам о. Амвросия, жестоко заболел в Оптиной.

Известно, как Гоголь любил и чтил Оптину пустынь: каждый раз, попадая в Калугу, он непременно заезжал в Оптину и всегда возвращался оттуда обновленный духом. (Вспомните, например, его восторженное письмо графу А.П. Толстому о первом посещении Оптиной пустыни, где он сравнивает ее с Афонской горой.) Но этот последний приезд, очевидно, был для него роковым. На вопрос его московского приятеля О.М. Бодянского, почему он так скоро вернулся, Гоголь коротко отвечал: «Так: мне сделалось как-то грустно!..» И больше ни полслова.

Вообще вся эта история довольно таинственная, скрывающая, несмотря на преднамеренную недоговорность «обеих сторон», лишний раз больной и мало тронутый русский вопрос о недоразумении между светским писателем и церковным пастырем скорбном недоразумении, всецело основанном на давнишнем смешении областей и границ того и другого призвания… Но это слишком сложный и тонкий вопрос, чтобы его касаться мимоходом, и будет лучше отложить его для отдельного исследования.

А пока остается только подивиться, что такой примерный христианин и неустанный ревнитель православия, каковым был Гоголь, от самой юности до мученической кончины своей включительно, так мало до сих пор популярен в обители, которую столь возлюбил и при всяком удобном случае столь прославлял. По крайней мере, я, лично навестив дважды Оптину пустынь, и притом в разные годы, нигде и ни у кого не нашел признака хоть какого-нибудь плохонького портрета Гоголя: сведения о нем, которые я старался раздобыть, были скудные и сбивчивые, и единственной местной памяткой, свидетельствующей о связи Гоголя с Оптиной, является тоненькая брошюрка, выпущенная года три тому назад настоятелем Предтеченского скита о. Иосифом: «Н.В. Гоголь, И.В. Киреевский, Ф.М. Достоевский и К. Леонтьев пред старцами Оптиной пустыни». В брошюрке всего шесть страниц, из которых целые три заняты письмом «неизвестного лица», предостерегающего мирян от чтения сочинений Гоголя и осуждающего в довольно смутных выражениях гоголевскую «Переписку с друзьями». (А уж что, казалось бы, могло быть строго нравственнее?)

Прискорбнее всего, что этот случайный и недалекий взгляд выдается автором брошюры вообще как «оптинский взгляд» на Гоголя, разделяемый даже таким светочем, как оптинский старец о. Макарий. Немудрено, что Гоголь в конце концов крепко захворал в Оптиной: от такого «старческого окормления» едва ли кому поздоровится!..

Бедный Гоголь!..