Гоголь в Москве (сборник) - Страница 10

В борьбе за «Ревизора» против реакционных кругов Белинский оказал громадную помощь Гоголю. П. В. Анненков вспоминает, что «Ревизор» Гоголя, «едва не согнанный со сцены стараниями «Библиотеки для чтения», которая, как говорили тогда, получила внушение извне преследовать комедию эту, как политическую… возвратился благодаря Белинскому на сцену уже с эпитетом «гениального произведения»… А затем, не останавливаясь перед осторожными заметками благоразумных людей, Белинский написал еще резкое возражение всем хулителям «Ревизора»… Это возражение носило просто заглавие: «От Белинского», и объявляло Гоголя безоглядно великим европейским художником, упрочивая окончательно его положение в русской литературе»²⁵.

Почти одновременно с премьерой в Москве были получены первые экземпляры только что вышедшего из печати «Ревизора». Они были буквально расхватаны. Проникая в более широкие круги московского общества, они обеспечили комедии Гоголя заслуженный успех и необычайную популярность в первые же дни. В уже упоминавшейся нами статье «Молва» писала: «Наконец показалось и в нашем добром городе Москве двадцать пять экземпляров желанного «Ревизора», и они расхватаны, перекуплены, перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся. Имена действующих лиц из «Ревизора» обратились на другой день в собственные названия: Хлестаковы, Анны Андреевны, Марьи Антоновны, Городничие, Земляники, Тяпкины-Ляпкины пошли под руку с Фамусовым, Молчалиным, Чацким, Простаковыми…. Посмотрите: они, эти господа и госпожи, гуляют по Тверскому бульвару, в парке, по городу, и везде, везде, где есть десяток народу, между ними наверно один выходец из комедии Гоголя… Отчего ж это? Кто вдвинул это создание в жизнь действительную?.. Это сделали два великие, два первые деятеля: талант автора и современность произведения… Напрасно Фаддей Венедиктович Булгарин и г. профессор Осип Иванович Сенковский, уцеплясь за «Ревизора» с первого явления, потащили его на плаху своих литературных суждений… «Ревизор» стал, встряхнулся и разбрелся… по всем закоулкам Москвы»²⁶.

Прием, оказанный «Ревизору» на петербургской премьере, а затем озлобленные выпады против комедии реакционной прессы тяжело подействовали на душевное состояние Гоголя. Напрасны были дружеские приглашения москвичей: «… теперь не доставит мне Москва спокойствия, а я не хочу приехать в таком тревожном состоянии, в каком нахожусь ныне. Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины», – пишет он о николаевской России²⁷. Он верит, что только отъезд, передвижение, дальние странствия вернут ему необходимое душевное равновесие. «Дорога, мое единственное лекарство», – говорил он обычно²⁸; «…дорога и путешествие действовали благодетельнее всего»²⁹; «…как я ни хил и болезнен, но надеюсь на дорогу…»³⁰. Вспомним, наконец, его автобиографическую тираду в «Мертвых душах»: «Как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!»³¹. «Отъезд мой уже решен, – пишет он Щепкину. – Знаю, то вы все приняли бы меня с любовью. Мое благодарное сердце чувствует это… Лучше я с гордостью понесу в душе своей эту просвещенную признательность старой столицы моей родины и сберегу ее, как святыню, чужой земле»³². И, с горечью покидая родную землю, любимые им беспредельные русские поля и нивы, он в ответ на дружеские увещевания москвичей поясняет им всю трагичность положения передового, прогрессивного писателя, художника-гражданина в условиях крепостнической монархии Николая I: «…Не сержусь, что сердятся и отворачиваются те, которые отыскивают в моих оригиналах свои собственные черты и бранят меня. Не сержусь, что бранят меня неприятели литературные, продажные таланты, но грустно мне это всеобщее невежество, движущее столицу… Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель… Я огорчен не нынешним ожесточением против моей пиесы; меня заботит моя печальная будущность… Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины… Москва больше расположена ко мне… Сердце мое в эту минуту наполнено благодарностью к ней за ее внимание ко мне»³³.

1836 год был роковым в жизни Гоголя. Неудача с профессорством надолго ранила его творческое самолюбие. Травля «Ревизора» болезненно переживалась им годами. Николаевский Петербург делается для него почти невыносимым. Начинается многолетняя скитальческая жизнь. По существу, с этой даты Гоголь уже никогда не имел своего угла, своего «дома». Он вечно странник, он вечно в дороге. Но внутренне он никогда расстается с вскормившей его дарование родиной. «Теперь передо мною чужбина, – обращается он из Женевы к Погодину 22 сентября 1836 года, – вокруг меня чужбина, но в сердце моем Русь, не гадкая Русь, но одна только прекрасна Русь»³⁴.

«Ни одной строки не мог посвятить я чуждому. Непреодолимою цепью прикован я к своему…» – писал Гоголь Погодину в 1837 году¹.

Перед его глазами все время стоит Россия, голодающее, нищее крестьянство в тьме «николаевской ночи», помещики – гуляки и скряги, праздные мечтатели и скопидомы, грубые стяжатели и сентиментальные фантазеры. Переезжая с места на место, проводя многие часы в дорожных каретах и дилижансах, Гоголь живет в напряженном труде над первым томом «Мертвых душ». «Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: «Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?» И чтобы приготовить ответ ему, я готов осудить себя на все, на нищенскую и скитающуюся жизнь, на глубокое, «прерываемое уединение, которое отныне я ношу с собою везде…», – читаем мы в его письме Погодину от 28 ноября 1836 года². Почти одновременно он сообщает В. А. Жуковскому, что «Мертвые текут живо, свежее и бодрее… мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною все наши, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы…»³.

Но денежные неурядицы и долги готовы каждую минуту прервать его драгоценную работу: «…Писатели в наше время могут умирать с голоду», – горечью обращается он из Рима к В. А. Жуковскому в апреле 1837 года⁴. И здесь Москва приходит ему на помощь. «…Я, Погодин, Баратынский и Н. Ф. Павлов сложились по 250 р. и 1000 р. предложил сам, по сердцу весьма добрый человек, И. Е. Великопольский…» – вспоминает С. Т. Аксаков⁵. В письме же сыну Константину 12 июля 1838 года он прямо указывает, что идея денежной помощи москвичей Гоголю принадлежит И. Е. Великопольскому – «первая мысль его… а Хомяков и Мельгунов отказались под предлогом, что «это, может быть, неправда». Хомяков, который имеет 200 тысяч доходу!»⁶.

Александр Сергеевич Пушкин. Портрет работы В.А. Тропинина.

1837 год принес Гоголю, может быть, самую тяжелую утрату в его жизни. От смерти Пушкина он до конца своих дней не смог оправиться. «…По моему мнению, – отмечает С. Т. Аксаков, – он уже никогда не выздоравливал совершенно… смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа…»⁷ «О Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение!» – взволнованно пишет Гоголь В. А. Жуковскому⁸. «Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его пред собою, – читаем мы в письме к их общему другу П. А. Плетневу, которому был посвящен «Евгений Онегин». – Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы… Нынешний труд мой («Мертвые души». – Б. З.), внушенный им, его создание… Я не в силах продолжать его…»⁹. Нерадостны были дни Гоголя. Тяжелые потери близких, болезни, безденежье – вот его обстановка во время труда над «Мертвыми душами».