Гоголь - Страница 65

Все дело, очевидно, заключалось в том, что поэма не отвечала религиозно-нравственным требованиям писателя, его «душевному делу»; по мере того, как Гоголь все больше и сильней погружался в мистицизм и аскетизм, повышалась и его своеобразная требовательность к «Мертвым душам».

Летом 1851 года Гоголь решил поехать вновь на родину, но им овладел страх и нерешительность. Все же он отправился, по дороге заехал в Оптину пустынь за советом, ехать ему, или не ехать. Монах посоветовал ехать. Гоголь во второй, в третий раз и в четвертый раз приходил за советом. Монах вышел из себя и выгнал его. Николай Васильевич возвратился в Москву.

Дорога уже не манила писателя: это было грозное предзнаменование. Нерешительность обнаруживала упадок воли.

Письма Николая Васильевича делаются все более похожими на краткие отписки.

Он все глубже уходит в себя. «Ни о чем говорить не хочется: все, что ни есть в мире, так ниже того, что творится в уединенной келье художника, что я сам не гляжу ни на что и мир кажется вовсе не для меня. Я даже и не слышу его шума». (Иванову.)

Вновь и вновь Гоголь просит всех молиться за него, за его грехи. Усиливается боязнь дьявола-искусителя. Вместе с тем, он хотел бы, но не может забыть, что существует искусство, русская литература. Она все еще влечет его к себе.

Продолжается работа над поэмой. Д. А. Оболенский вспоминает: «Граф А. П. Толстой сказывал мне, что ему не раз приходилось слышать, как Гоголь писал свои „Мертвые души“… Гоголь один в запертой горнице будто-бы с кем-то разговаривал, иногда самым неестественным голосом». По свидетельству того же Оболенского рукопись, по которой Гоголь тогда читал, была «совершенно набело им самим переписана, я не заметил в ней поправок».

Он охотно давал советы более молодым литераторам.

Тургеневу он говорил:

«У вас есть талант; не забывайте же: талант есть дар божий и приносит десять талантов за то, что создатель вам дал даром. Мы обнищали в нашей литературе, обогатите ее. Главное: не спешите печатать, обдумывайте хорошо. Пусть скорее создается повесть в вашей голове, и тогда возьмитесь за перо, марайте и не смущайтесь. Пушкин беспощадно марал свою поэзию, его рукописей теперь никто не поймет: так они перемараны»[31].

Гоголя радовало все свежее, талантливое.

Г. П. Данилевский сообщает:

«— Что нового и хорошего у вас, в петербургской литературе? — спросил Гоголь, обращаясь ко мне. Я ему сообщил о двух новых поэмах, тогда еще молодого, но уже известного поэта Ал. Ник. Майкова: „Саванарола“ и „Три смерти“. Гоголь попросил рассказать их содержание… Я наизусть прочел выдержки из этих произведений, ходивших в списках. „Да, это прелесть, совсем хорошо!“ — произнес, выслушав мою неумелую декламацию, Гоголь. „Еще, еще…“ Он совершенно оживился, встал и опять начал ходить по комнате. Вид острожно-задумчивого аиста исчез. Предо мной был счастливый, вдохновенный художник»[32].

Н. Д. Мизко представил Гоголю «Памятную записку» о жизни своего отца. Гоголь поблагодарил и сказал:

«Я описываю жизнь людскую, поэтому меня всегда интересует живой человек более, чем созданный чьим-нибудь воображением, и оттого мне любопытнее всяких романов и повестей биографии, или записки действительно жившего человека»[33].

Литература была дыханием Гоголя и, покуда он ею дышал, он жил, несмотря на свой аскетизм и мистицизм.

Из внешней жизни отметим: в первой половине октября 1851 года Гоголь присутствует на «Ревизоре». Хлестакова играл Шумский, городничего — Щепкин. Игра как будто удовлетворила Гоголя.

5 ноября он в присутствии Тургенева, Шевырева, Погодина читал «Ревизора». Тургенев в «Литературных и житейских воспоминаниях» писал:

«Читал Гоголь превосходно… Поразил меня чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью… Эффект выходил необычайный, особенно в комических и юмористических местах».

В конце 1851 года Гоголь хлопочет о новом издании своих сочинений, при том он имеет в виду и издание второго тома «Мертвых душ». Здоровье его за зиму как будто даже поправилось…

…В конце января 1852 года умерла Хомякова, сестра поэта Языкова. Гоголь был очень близок с ней. По отзывам биографов смерть ее потрясла писателя. Но конечно, она послужила только поводом к новому физическому и нравственному его расстройству, подготовлено же это расстройство было всем прошлым состоянием Николая Васильевича.

У гроба Хомяковой Гоголь сказал:

«Ничто не может быть торжественнее смерти: жизнь не была бы так прекрасна, если бы не было смерти».

Эти слова, как будто свидетельствуют, что Гоголь вполне еще владел собой. К смерти Гоголь готовился издавна. Ради того, чтобы спокойно встретить ее, от отказывал себе в земных радостях. Его любимой молитвой была молитва Василия Великого: «Господи, даждь ми слезы умиления и память смертную». Однако, кончина Хомяковой усилила в нем страх смерти, как он в том признался сам духовнику. «Все для меня кончено», — заявил он, стал поститься и говеть. Невольно при этом вспоминается смерть Афанасия Ивановича, который услышал голос покойной Пульхерии Ивановны и решил, что она зовет его к себе. Гоголь тоже уверил себя, что его позвали, что за плечами смерть и начал к ней с ужасом готовиться.

Похожим образом умер и отец его, Василий Афанасьевич.

На похороны Хомяковой он не явился; потом по словам В. С. Аксаковой несколько успокоился, но говорил:

«Мне стало легче. Но страшна минута смерти». «Почему же страшна?» — сказал кто-то из нас. — «Только бы быть уверену в милости божьей к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». — «Ну, об этом надобно сросить тех, кто перешел через эту минуту».

2 февраля Гоголь посылает два письма: Жуковскому и матери, Жуковскому он пишет:

«Сижу по-прежнему над тем же, занимаюсь тем же».

Матери жалуется на нездоровье:

«Подчас мне бывает очень трудно, но бог милостив». «О, если бы он хоть сколь-нибудь ниспослал нам помощь в том, чтобы жить сколько-нибудь в его заповедях».

Наступает масленица. Гоголь под всякими предлогами отказывается от приглашений на обеды и блины. Всех поражает его болезненный вид; не знают, что он уже несколько дней питается одной просфорой.

Щепкин расказывает: будучи у Гоголя он сообщил ему, как в Воронеже при открытии мощей Митрофания утром он пошел в церковь и встретил мужика с ведром, в котором билась стерлядь. «Думаю себе: в церковь еще успею. Сторговал, купил рыбу и снес домой. Потом пошел в церковь… Было чудесное утро». В церкви Щепкин увидел много народа, умилился и сам стал молиться: «Неужели тебе нужны, господи наши лишения? Ты дал нам, господи, прекрасную природу, и я наслаждаюсь ею, и благодарю тебя, господи, от всей души». Тогда Гоголь вскочил и обнял меня, вскрикнув: «Оставайтесь всегда при этом!..»

Это были, очевидно, последние всплески в Гоголе «милой чувственности», последние зовы «нашей прекрасной земли». Его уже втягивал и хоронил темный омут небытия.

Уверенность в скорой смерти, ужас пред ней возрастал. Из Ржева приехал протоиерей Матвей. Его поучения так сильно повлияли на Гоголя, что он в смятении прервал его речи: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно».

Приготовляя Гоголя к «непостыдной кончине», Константинопольский требовал отречения от самого дорогого ему человека, от Пушкина: «Он был грешник и язычник…» — но было и еще, — прибавил о. Матвей. Что «еще», это осталось тайной между духовным отцом и духовным сыном, — заметил протоиерей Образцов[34].

После посещения о. Матвея Гоголь совсем забросил литературную работу, еще больше измождал себя молитвами, службами и постом. В четверг на масленицу исповедовался и причастился. «За обеднею пал ниц и много плакал. Был уже слаб и почти шатался». (Погодин.)