Год смерти Рикардо Рейса - Страница 12

Коротко прожужжал шмель над дверью, и словно бы говорили гостю «Добро пожаловать» итальянский паж, крутой пролет лестницы и взглянувший сверху, а теперь почтительно дожидающийся, пока гость поднимется, Пимента, слегка согбенный от учтивости или от постоянного таскания тяжестей: Добрый вечер, сеньор доктор, а теперь на площадке появляется и управляющий Сальвадор, произносящий те же слова, но только отчетливей и разборчивей, и обоим ответил Рикардо Рейс, и в этот миг не управляющий, коридорный и постоялец обменивались приветствиями, а просто три человека улыбались друг другу, радуясь встрече после столь долгой разлуки — с самого утра ведь, вообразите только, не виделись и, Боже, до чего же истосковались. А войдя в свой номер и увидев, как чисто там все прибрано — ни морщинки на туго натянутом покрывале, ни пятнышка на зеркале, если, конечно, не считать тех, что сами собой возникают от старости, и умывальник блещет чистотой — Рикардо Рейс даже испустил вздох удовлетворения. Он переоделся, скинул уличные башмаки, заменив их более легкими, приоткрыл одно из окон — словом, проделал все, что полагается делать человеку, который пришел к себе домой и которому хорошо дома, — после чего уселся в кресло отдохнуть. Да, он пришел к себе, а верней — пришел в себя, да не пришел, а стремительно влетел, можно даже сказать — вломился. Ну-с, спросил он, что дальше? Ну-с, Рикардо или как там тебя, что дальше? спросили бы другие. И внезапно он осознал, что истинной целью его путешествия было вот это самое мгновение и что время, протекшее с той поры, как он ступил на пирс Алкантары, тратилось, с позволения сказать, на причаливание и бросание якоря, на замер глубины, на отдачу швартовов: именно этим занимался он, покуда искал отель, читал газеты сначала и потом, отправлялся на кладбище, обедал на Байше, шел вниз по улице Восстановителей, и тем же самым были внезапная тоска по гостиничному номеру, всеобъемлющий порыв добрых чувств, и радушный прием, оказанный ему Пиментой и Сальвадором, и, наконец, эта безупречная постель, настежь открытое окно — от ветра распахнулось да так и осталось — и легкие, трепещущие, словно крылья, шторы. И что теперь? Вновь пошел дождь, стуча по крышам, будто просеивали песок сквозь сито: от этого монотонного звука человек, как под гипнозом, впадает в сонную истому, и, должно быть, в неизреченном милосердии своем Господь, когда наслал свой великий потоп, усыплял таким вот образом людей, чтобы смерть им была легка: вода, струйками и ручейками вливаясь через рот и ноздри, мягко заполняла легкие, и закупоривала одну альвеолу за другой, и затопляла всю емкость тела человеческого — сорок дней и сорок ночей во сне и под дождем — и люди медленно погружались на дно, отяжелев от воды и наконец-то став тяжелее воды, именно так все это и происходило, вот и Офелия плыла по течению, продолжая петь, но ей-то ведь придется умереть еще до конца четвертого акта, каждый спит и умирает на свой манер, но это мы так считаем, а потоп продолжается, время льет ливмя, время топит нас. Навощенный пол покрылся каплями дождевой воды, натекшей из открытого окна на подоконник, собравшейся на полу лужицей: есть такие беспечные постояльцы, не уважающие чужой труд: они, верно, полагают, что пчелы не только произвели воск, но и покрыли им паркет, а потом и натерли его до блеска, ан нет — это делают не пчелы, на то есть гостиничная прислуга, и не будь ее, сверкающие дубовые шашки очень скоро потускнели бы, стали клейкими и липкими, и не замедлил бы появиться управляющий во всеоружии упреков и взысканий, такая уж у него должность — бранить и взыскивать, на то мы в этом отеле и поставлены, чтобы чтить и прославлять хозяина или полномочного его представителя Сальвадора, о чем нам уже ведомо, и примеры чего нам были уже явлены. Рикардо Рейс подскочил к окну, затворил его, газетами промокнул и растер самую большую лужу на полу и, не имея иных средств для полного устранения этой маленькой аварии, позвонил. В первый раз, подумал он, словно сам перед собой извинялся.

Послышались шаги в коридоре, а потом деликатное постукиванье костяшками пальцев в дверь, и раздавшееся в ответ «Войдите» прозвучало не в повелительном, а в просительном наклонении, и когда горничная вошла в номер, Рикардо Рейс, еще не успев даже взглянуть на нее, сказал: Я не заметил, что окно открыто, а тут вдруг начался ужасный ливень, и вот какая лужа натекла, — и осекся, потому что получились у него три пятистопных стиха: как же это он, Рикардо Рейс, сочинитель логоэдических од, написанных алкеевой или сапфической строфой, опустился вдруг до расхожих размеров, до банальной строфики, едва не прибавив, чтобы уж получился настоящий и самый заурядный катрен, четвертую строку, ломающую в угоду смыслу ритм м метр: Не затруднит ли вас, однако она и не потребовалась — горничная и так поняла, что от нее требуется, вышла и вернулась с ведром и тряпкой, стала на колени и, изгибаясь всем телом в такт движениям рук, вернула, насколько это возможно, паркет в подобающее ему состояние, с тем, чтобы завтра навощить и натереть поврежденное место: Еще что-нибудь угодно, сеньор доктор? Нет, большое вам спасибо, и тут они оба взглянули друг на друга, дождь припустил еще сильней, рассыпая по стеклам барабанную дробь, от которой спящие должны были бы в ужасе повскакать с постелей. Как вас зовут? И она ответила: Лидия, сеньор док-гор, и добавила: К вашим услугам, сеньор доктор, а, может быть, сказано было совсем иное и гораздо громче, ну, например: Вот она, я, и эту недопустимую вольность она допустила с позволения управляющего, сказавшего: Ты вот что, Лидия, прояви-ка побольше внимания к гостю из двести первого, к доктору Рейсу, она и проявила, да он словно не заметил, разве что, как ей показалось — повторил еле слышно, будто прошелестел, ее имя — Лидия — кто его знает зачем, может, чтобы не забыть, когда снова придется ее позвать, есть такие люди, повторяют что им ни скажи, люди-то на самом деле склонны обезьянничать, да и как же им иначе учиться, и вероятно, эта мысль тут уж совсем некстати, ибо пришла она в голову не Лидии, и, раз уж мы дали горничной имя, то дадим ей и выйти из номера, подхватив ведро и тряпку, а сами посмотрим, как иронически улыбается Рикардо Рейс, ибо эта складка губ не обманывает, и когда тот, кто придумал иронию, придумал иронию, он должен был придумать и усмешку, обозначающую это чувство или свойство, что потребовало гораздо большего труда, Лидия, произносит он и улыбается. С улыбкой же роется он в ящике стола, где лежат его стихи, его сапфические оды и, перебирая листки, читает несколько строк: Лидия, сядем рядом, будем следить за теченьем, Розы милы мимолетные, Лидия, Лидия, знанье отринем, Жизнь, Лидия, смерти гнуснее, и уже даже тени иронии не осталось в его улыбке, если позволительно назвать улыбкой раздвинутые над зубами губы, словно это игра лицевых мускулов превратила ее в оскал, свела лицо страдальческой гримасой. Но и это продлится недолго. Склоненное над листом бумаги лицо Рикардо Рейса, будто отражение в дрожащем зеркале воды, обретает знакомые очертания, совсем скоро он сумеет узнать себя и сказать: Это я, сказать безо всякой иронии, без отвращения, удовлетворившись тем, что не ощущает даже удовлетворения и не столько тем, кто он есть, сколько тем, где пребывает — так поступает тот, кто больше ничего не желает, или знает, что больше ничего не может обрести, а потому желает лишь того, что и так принадлежит ему. Гуще полумрак, царящий в номере, должно быть, какая-нибудь черная, чернейшая — вроде тех, что были призваны в свое время для потопа — туча проползает в это самое время по небу, и мебель впадает во внезапный сон. Рикардо Рейс водит рукой в воздухе, будто ощупывает сероватую тьму номера, а потом, едва различая слова, которые выводит на бумаге, пишет: Я прошу у богов, чтоб они даровали мне милость ничего у богов не просить, а написав, не знает, что еще сказать, случается такое: до определенного момента то, что мы говорим или пишем, нам представляется важным и оттого лишь, что невозможно было заглушить звуки, угасить знаки, но вот приходит этот миг, и искушает нас немота, обольщает неподвижность, овладевает нами желание уподобиться богам, безмятежным, безмолвным, безучастным. Рикардо Рейс садится на диван, откидывает голову, закрывает глаза, чувствуя, что может уснуть, а ему ничего другого и не надо, и вот уже в полусне встает, открывает платяной шкаф, вынимает оттуда одеяло и заворачивается в него и вот теперь и вправду засыпает, и видит во сне, будто солнечным утром он идет по улице Оувидор в Рио-де-Жанейро, идет налегке по причине жары и вдруг слышит в отдалении выстрелы и взрывы, однако не просыпается, не впервые снится ему это, не просыпается даже и от того, что раздается стук в дверь и звучит настойчивый женский голос: Звали, сеньор доктор?