Год призраков - Страница 54

— Вообще-то мы уже должны были бы добраться, — заметил Джим.

— А что он тебе сказал?

— Я ехал так, как он говорил. Может, он наврал.

— Он же тебе говорил, что он псих.

Джим помолчал несколько секунд, потом покачал головой:

— Он никогда не врет. Нужно поискать еще немного. Ну что — ты возвращаешься?

Он знал, что я боюсь оставаться один.

— Ну давай, только немного, — согласился я.

Джим сел в седло, но теперь крутил педали медленнее, чем раньше. Я катил следом. Мы проехали три длинные улицы, которые петляли и переходили друг в друга, сделали по пути два левых поворота и один правый — и наконец за домом показался лес.

— Вон он, — сказал Джим, и я посмотрел в конец улицы, за последние дома.

Впечатление было такое, будто Господь Бог откусил часть леса. Впереди виднелся пустой участок твердой земли, весь в горках высотой от четырех до семи футов, покрытых какой-то роящейся тенью. Стрекот и мельтешение смешивались в одно гудящее облако, и гул то стихал, то набирал высоту.

Джим добрался до края этого пространства раньше меня. Когда я подъехал, он как раз откидывал подножку, чтобы поставить велосипед.

— Ты только посмотри сюда, — сказал он. Серый кузнечик длиной в три дюйма прыгнул на рукав его футболки. Джим рассмеялся и щелчком сбросил кузнечика. — Идем.

Он направился к ближайшей горке и исчез за ее вершиной. Я слез с велосипеда и откинул подножку. Прежде чем последовать за ним, я оглянулся на улицу — она была пуста.

Я бросился через горку, попав прямо в скопище насекомых. Я чувствовал, как они стукаются о меня, садятся на шею и руки, ударяются о голову, не причиняя мне никакого вреда. Я словно оказался посреди живой метели. Когда я добрался до следующей вершины, то сквозь облако увидел Джима — он стоял чуть поодаль, на горке повыше, и размахивал длинной плоской доской, отгоняя настырную тучу. Я бросился к нему и на бегу увидел секцию старого штакетника, всю обсаженную кузнечиками. Я выдернул одну штакетину и тут же получил занозу в основании большого пальца. Но я, несясь к Джиму, решил ее не замечать. Мне пришлось преодолеть еще три горки, а потом взбираться по крутому склону той, на которой стоял Джим. Увидев меня, он засмеялся.

— Предательство, — сказал он и два раза изо всей силы махнул доской.

Я кое-как вскарабкался наверх и присоединился к нему.

Мы держали оборону, стоя спиной к спине, как в фильме, где Ясон и его команда сражаются с живыми скелетами.[71] Каждый взмах доски повергал наземь с десяток насекомых. Покалеченные, с переломанными крылышками и оторванными лапками, они продолжали трепыхаться и ползти. На третьем взмахе я наконец понял, насколько я устал от дальней езды и бега по жаре. Я попробовал снова занести доску, но не смог, уронил ее и согнулся пополам, хватая ртом воздух.

— Пойдем отсюда, — сказал Джим. Он тоже бросил свою биту и спрыгнул до середины склона, дожидаясь меня внизу. — Так жарко — дышать не могу.

У меня хватило сил только на кивок. Когда мы добрались до великов, насекомые стали совершенно невыносимы, и я боялся, что вот сейчас упаду — и они пожрут меня.

Мы сели в седла и, не оглядываясь, медленно (четыре нажатия на педали и потом накатом почти до полной остановки) направились к Ист-Лейку. Въехав в северные ворота, мы покатили вдоль сетчатой ограды. На заднем дворе стоял громадный клен, ветви которого нависали над сеткой, бросая тень на поле.

Мы даже не стали откидывать подножки, а просто уронили велосипеды на землю. Джим вошел в тень, повалился ничком, а потом перевернулся на спину. Что это было за облегчение — уйти с солнцепека! Теперь я понимал, как тяжело было обитателям Драного города, когда мы оставляли солнце включенным на всю ночь. Я лег в нескольких футах от Джима и поглядел вверх сквозь ветки дерева. Пятиконечные листики были красными, и сквозь их лабиринт я увидел вдалеке треугольник неба.

— Ну, так что насчет этих кузнечиков? — спросил Джим. — Глупее ничего в жизни не слышал.

— Так что там происходило?

Он рассмеялся.

— Ты был прав насчет Калфано, — сказал я.

— Я тебе говорил. Помнишь, ты сказал, что Калфано — псих?

— Ну.

— Я думаю, горки и кузнечики — это то, что происходит в голове у психа.

— У мистера Роджерса?

— У него в голове было столько кузнечиков, что они сожрали его мозг.

— А Крапп?

— Крапп срет кузнечиками.

— Среди наших знакомых много психов.

Джим перекатился на бок, и я повернул голову, чтобы посмотреть на него. Изо рта у Джима торчал клочок травы.

— Мама, когда напьется, тоже становится психом, — сказал он.

Я кивнул.

— Они все немного психованные, — добавил Джим.

— А как насчет нас? — спросил я.

Вместо ответа он сказал:

— Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Я не думаю, что мистер Уайт охотится на Мэри. Скорее на маму.

— Почему?

— Потому что она слабая.

Я снова повернулся к голубому треугольнику неба и шевелящимся листьям.

Больше Джим не возвращался к своей теории. Через некоторое время он заявил:

— Я научу Джорджа танцевать.

— Как?

— Буду держать еду у него над головой — пусть он крутится на задних лапах. Я такое видел по телику. Сначала нужно много еды, потом все меньше и меньше, пока он не станет делать это без еды. Только свистни — он встанет на задние лапы и начнет танцевать.

— А я видел по телику десятилетнего мальчишку, которого какая-то болезнь состарила до девяноста. Он был похож на такого странного маленького эльфа.

— И что он — был волшебно восхитителен?

Мы сели на велосипеды и поехали домой. Я задремал на диване в послеполуденной тишине и наконец заснул так крепко, что напустил слюней.

В тот вечер после обеда мама, у которой уже заплетался язык, решила вытащить мою занозу. Она послала Мэри за швейной иголкой, позвала меня в гостиную и посадила рядом с собой за столом. Я уже начал жалеть, что сказал ей о занозе. Мама надела на кончик носа очки для чтения. Взяв мою руку в две свои, она повернула ее ладонью вверх. В основании большого пальца была красная линия длиной дюйма в полтора, а ее конец был отмечен черной точкой, просвечивающей сквозь тонкий слой кожи.

— Да, плохая заноза, — сказала мама.

Мэри принесла иголку.

— Простыню для крови нужно? — спросил Джим.

Мама сказала, чтобы он заткнулся, взяла иголку, чиркнула спичкой и поводила серебристым кончиком иголки над пламенем, пока та не приобрела оранжевый оттенок. Чтобы охладить иглу, мама встряхнула ее, как термометр.

Она ухватила меня за запястье и подтащила мою ладонь поближе к своему лицу. Рука с иглой тряслась, опускаясь к моей ладони. Я набрал побольше воздуха в легкие, но боли не почувствовал, только покалывание. Мама зарывалась в мою кожу кончиком иглы столько раз, что палец у меня онемел. Несколько секунд спустя онемение распустилось пронзительной болью. Я еще раз набрал в грудь воздуха.

Мама прекратила копаться во мне иголкой и повернулась к Мэри:

— Пинцет.

Мэри побежала в ванную и быстро вернулась. Я открыл один глаз и отважился взглянуть. Несколько секунд мама прицеливалась серебристым пинцетом, потом спикировала. Я снова зажмурил глаза и не мог видеть, что она делает, но чувствовал, как в самом центре тупой боли что-то скользит. Мама вытащила штуковину целиком — длинную серую щепку — и поднесла ее к свету.

— Открой глаза. — Она шутливо шлепнула меня по щеке. — Смотри, какая огромная.

— Предательство, — сказал Джим.

Через две секунды открылась дверь и появилась Бабуля.

— Герт, — сказала она маме. — Надо отвезти твоего отца в больницу.

— Что — опять рука?

— Боли по всей руке, он бледный и потеет.

— Сейчас, только оденусь, — сказала мама.

Бабуля ушла к себе собираться. Когда мама встала, ее слегка качнуло, и она сохранила равновесие, коснувшись пальцами стола.