Год французской любви - Страница 6

Арматуру мы натырили там, где и предполагали. Само собой, точить ее времени не было, но Голубь потащил нас в котельную, где у него (а скорее у его всесильного братца-блатнюка) были знакомые мужики-алкаши, и там, ничего особо не спрашивая, седой худощавый дед в ватнике разогрел концы арматур сваркой и в несколько ударов кувалды придал им форму копейных наверший.

— Кованая! — с уважением отметил Голубь, разглядывая свою «шпагу», когда мы на задах котельной бинтовали арматурины изолентой.

Испытав заточки на боеспособность, для чего нам пришлось основательно истыкать ими деревянный блин от катушки с кабелем, мы наконец-то отправились в поход. О, если бы только я знал тогда, чем он закончится!

Буратино с Фаридом шли метрах в десяти от нас с Голубем, держа арматурины наготове, и вполголоса о чем-то переговаривались. Мы двигались по поросшей бурьяном бугристой равнине, тут и там утыканой решетчатыми столбами ЛЭП. Равнина эта, а верней было бы сказать — пустошь, простиралась между городом и приречными холмами, поросшими чахлым леском. Там, в холмах, и находились пещеры…

— Слышь, Серый! — Голубь тронул меня за рукав: — Так мы его не заметим, блин! Он мимо пройдет по канаве, а за травой хрен разглядишь!

— И че ты предлагаешь? — спросил я.

— Разойтись надо! Цепью идти, как немцы в кино! — Голубь сплюнул и крикнул Буратино и Фариду: — Э, мля, долбени, айда сюда, побазарить надо!

Манера общаться друг с другом у нас в те годы была искусствено-приблатненная, и лишь потом, через много лет, я понял, что искусственного там было гораздо больше, но тогда нам казалось, что мы ну о-очень «деловые» пацаны…

Дальше мы пошли, «как немцы в кино», разбредясь друг от друга. Голубь достал из кармана и надел на левую руку стыриный у брата блестящий дюралевый кастет, а правой крепко сжимал арматурину.

Фарид шагал метрах в двадцати дальше, пригибаясь и временами разглядывая сырую землю под ногами — видимо, он недавно читал Фенимора Купера, и теперь, воображая себя Чингачкугом, пытался обнаружить следы.

Буратино, рослый, плечистый и красивый, как я теперь понимаю, мальчик, но совершенно не отягощенный избытком интеллекта, просто топтал бурьян и изредка поглядывал на авторитетного Голубя, ожидая, что тому надоест и он скомандует привал или вообще повернет назад.

Я шел самым крайним, сжимал в руках ребристый остроконечный дрын, и боялся. По-моему, никто из моих друзей толком не понимал, во что мы ввязались, и для них это было — Приключение, Приключение с большой буквы, это будоражило, заставляя кровь резвее бежать по телу, и толкало — вперед, вперед!

Меня сам процесс поиска маньяка интересовал постольку-поскольку. Я с ужасом ждал развязки, моля про себя всех богов, чтобы только пронесло. Никаких иллюзий по поводу того, что случится, встреть мы этого Серого, я не питал — здоровый, взрослый и ненормальный мужик, привыкший убивать и испытывающий от этого удовольствие, легко положит четырех самонадеянных пацанов их же оружием, и ку-ку! Прощай, дорогая мама, ты никогда не забудешь меня…

Конечно, так гладко я сформулировал собственные мысли уже потом, гораздо позже, уже будучи взрослым. А тогда я вяло брел по сухому, трещащему бурьяну, уныло озирал серое небо, вдалеке — полуоблетевший лесок у подножья приречных холмов, и боялся, то и дело вытирая потеющие ладони о штаны.

Минут через двадцать Голубь крикнул:

— Дойдем до леса — покурим!

— Да ну, давай прям щас! — отозвался Буратино, но Голубь только помотал головой, мол, нет.

До леска оставалось всего-ничего, когда я услышал журчание воды где-то неподалеку был ручей, текущий со стороны города к Волге, и носивший в Средневолжске неоригинальное и незатейливое название «речка-вонючка».

Вскоре я увидел и саму «речку» — не широкий, мутный поток в топких берегах. Голубь тоже заметил ручей, и крикнул мне:

— Серый, переходи на тот берег!

Он очень любил командовать, мой друг Голубь, а для тех, кто был с ним не согласен, у него имелся богатый арсенал усмирительных средств, и одним из главных было банальное «слабо». Я уже предвидел, как лицо Голубя в случае моего отказа искривит ехиднейшая гримаса, губы вытянутся в трубочку, и он с великолепно разыгранным презрением прошипит: «Че, „сканил“?»

«Сканить» на уличном языке значило — испугаться. Труса, соответственно, называли — «конек», «конила», и не было хуже этого слова оскорбления для «нормального» пацана…

Я молча пожал плечами, свернул и одним, великолепным и грациозным, как мне казалось, прыжком перемахнул через ручей, вляпавшись, правда, у самой воды, в липкую, скользкую глину на том берегу.

Теперь меня от остальных отделяла «речка-вонючка», зато ее правый берег оказался сухим и на нем не стоял стеной уже здорово доставший меня ломкий бурьян. Пока пацаны продирались через трещащие джунгли, доходившие даже рослому Буратино почти до плеч, я спокойненько шел себе по жухлой траве, помахивая своей железякой, и странное дело — и страх прошел, и настроение улучшилось, и еще — появилась твердая уверенность в том, что никакого маньяка-убийцу мы, конечно же, не встретим, и весь наш героический поход закончится костром на берегу Волги, печеной картошкой, которую мы предусмотрительно захватили с собой, поздним возвращением домой и дежурной выволочкой за несделанные уроки и за то, что я так и не удосужился пообедать.

Пустошь тем временем кончилась. Мы подошли к подножью холмов, не очень высоких с этой стороны, но там, со стороны Волги, обрывавшихся вниз метров на триста чередой лесистых уступов. Много позже я узнаю, что это называется «речной террасой», но в детстве я таких мудреных слов не знал, и, как и все в Средневолжске, именовал эти горки «буграми». «Пошли на бугры? Пошли!».

Русло ручья сильно понизилось, образовав небольшую долину, метров двадцать в ширину, скорее даже не долину, а овражек с довольно крутыми склонами. Справа вырос самый высокий, Лысый бугор, слева тоже торчала небольшая горка, а худые березки и осинки, росшие тут и там, скрывали окружающий пейзаж. Я перестал видеть друзей, и слышать их шаги, и пройдя еще десяток шагов, остановился.

Пора было перекурить, да и бродить по этим холмам в одиночку мне не улыбалось. Я собрался было крикнуть Голубю, что все, тормозим, даже набрал для этого воздуха в грудь, но тут раздался сухой треск ломающейся ветки, и сразу за ним — шорох, который обычно издает одежда быстро идущего человека.

Я обернулся и крик застрял у меня в горле — там, где я только что прошел, метрах в десяти позади меня, стоял человек! Даже теперь, хотя прошло уже немало лет, я отчетливо вижу его — длинный темно-серый, перепачканный грязью плащ с капюшоном, такие выдавали лесникам и рыбинспекторам, высокая, чуть сгорбленная фигура, тяжелые литые резиновые сапоги, все в глине, за спиной — тощий выгоревший рюкзак.

Сердце мое дало сбой и гулко ударило в уши — он! Сразу же ватная слабость охватила ноги, во рту пересохло, а руки задрожали той противной, трусливой дрожью, которая ведома только записным «конькам». Все, я попался!

До сих пор не знаю, почему я не закричал. Издай я тогда хоть один, пусть совсем тихий, вопль, пацаны примчались бы мне на помощь, и Серый скорее всего убежал бы. Скорее всего… Но я не крикнул. Я стоял, молчал и широко раскрытыми от ужаса глазами смотрел на медленно приближающуюся фигуру в плаще.

Постепенно, как изображение на фотобумаге в ванночке с проявителем, из черного провала капюшона проступили черты лица — тонкие губы, заросшие рыжей щетиной щеки, низкий лоб с прилипшими к нему грязными прядями потемневших от пота волос, и глаза — белесые, с расширенными зрачками. Все в этом лице было застывшим, мертвым, только мокрые губы постоянно кривились в какой-то дикой усмешке, и шевелились ноздри кривого, перебитого носа. Он был не страшным — просто обычный человек, каких много, но именно эта «обычность» еще сильнее напугала меня.

Серый подошел ко мне почти вплотную, так, что я почувствовал тяжелый запах пота, перепревшей одежды, дешевых сигарет и, почему-то, резины.