Год беспощадного солнца - Страница 2

– Ну, вот видишь! – с укором сказал Волкодавский.

– Что я должен видеть?

– Твоего хирурга – за что? Жил для людей. Добро делал.

– С чего ты взял, что он делал добро и жил для людей?

– Да ведь ты только что сам сказал!

– Нет, господин Клоподавский. Я не говорил, что Георгий Самуилович Телеев делал добро. А говорил, что он просто хорошо делал свою работу. И получал за это бабки. Очень большие, между прочим. Даже слишком. Мне да и тебе такие и во сне не увидеть!

– Конечно! От твоих пациентов дождешься.

– Именно, – спокойно согласился Мышкин и продолжил. – Жора Телеев построил себе за год два дома… Точнее, две виллы! Каждая в три этажа. Одну здесь, на Карельском перешейке, а другую – где бы ты подумал? В Ницце, товарищ Клоподавский!

– Так ведь не воровал, – примирительно напомнил художник.

– Не воровал. Но и добра не делал. Он честно делал работу, но лечил одно ворье: бандитов, банкиров, новых латифундистов, владельцев заводов и фабрик, разных слуг народа из Смольного, из Кремля, распильщиков госбюджета… Но не лечил людей – учителей, ученых, участковых врачей, библиотекарей, художников, писателей, слесарей, сантехников, доярок, каменщиков, программистов, воспитателей детских садов… И еще многих-многих других людей. Впрочем, для клиентуры Телеева они – не люди. Всего лишь питательная среда.

– И в этом его вина? – возмутился Волкодавский. – Он просто встроился в систему. Как все мы. Да, система скотская, на людоедских принципах. Но не он ее создавал. И что ему теперь? Почему не зарабатывать, если можно? Он же не воровал, не убивал. Даже совсем наоборот. Какие к нему претензии?

– Никаких! – торжественно согласился Мышкин. – Да, не он строил наш демократический концлагерь. Но в итоге по каким-то счетам ему пришлось заплатить. Есть в жизни такой парадокс: «Наказания без вины не бывает!»

– Капитан угрозыска Жеглов из советского фильма «Место встречи изменить нельзя», – мрачно уточнил Волкодавский. – Достойный продукт НКВД. Тоже людоедство.

– Ты уверен?

– Вдумайся: не вины без наказания, а наоборот – наказания без вины! Вот ты попал под трамвай…

– Не надо! – решительно отказался Мышкин. – Давай про тебя!

– Вот я попал под трамвай… – послушно уточнил Волкодавский. – Совершенно случайно. Где моя вина?

– Ворон на улице не надо считать.

– Типично сталинская казуистика! – плюнул за борт Волкодавский. – Вот расстреляли, например, самого Берию. За что? И английский шпион, и японский, и немецко-фашистский… Еще и американский! Это про того, кто обеспечил создание атомной бомбы, чтобы затоптать именно американцев. Судили бы действительно за преступления. А тут какая вина?

– Во-первых, не сталинская, а хрущевская казуистика. Бред, доживший до наших дней. Но все равно: сам себе подгадил товарищ Берия. Не надо было ему с главными палачами и организаторами репрессий, с Хрущевым и Маленковым, в заговор против Сталина вступать и участвовать в убийстве вождя. Вот и наказан. Все учел Главный Весовщик! Наверное, у него на все свои соображения.

– Наверное… – недовольно повторил художник. – Неужели только «наверное»? Ты, Дмитрий, так любишь повторять слово «народ». Страдает, замучен, вымирает, оскотинился… Теперь скажи мне: за что народу такое наказание? За что такое наказание – очутиться в чужом, совершенно враждебном нормальному человеку государстве, под оккупационным режимом и при этом слепо верить, что он живет в своей родной России. Он-то в чем виноват?

– В том, что согласился посадить мерзавцев себе на шею! – беспощадно отрубил Мышкин. – Теперь пусть мучается. Хотя, если быть честным, никто его не спрашивал. Вернее, спросили один раз: хочет ли он по-прежнему жить в СССР. Он сказал: «Да, очень хочу». И пятая колонна тут же СССР уничтожила. Потом оккупационная власть провела самую гениальную реформу. После того, как нас всех обокрали, большинство было опущено на такой материальный уровень, при котором вроде не умираешь, но и жить невозможно. Человек панически боится потерять последнее, он деморализован, он днем и ночью в страхе и для драки у него нет сил.

– Неужели?

– Именно. Восстание начинается и побеждает лишь тогда, когда жизнь людей становится хуже смерти. И хуже не только в материальном смысле. Когда национальное унижение становится нетерпимым, а презрение правительства к своему народу безграничным, тогда-то наступает праздник: горят помещичьи усадьбы, библиотеки, картины, старинная мебель, начинается передел земли.

– И как твоя теория согласуется с историческим материализмом? – усмехнулся Волкодавский.

– Никак. Обдурил нас Карл Маркс со своим историческим материализмом… А ведь в институтах всех заставляли учить истмат и экзамены сдавать. И, согласно истмату, ничего того, что сейчас мы видим вокруг, не существует и существовать не может и не должно. Такая вот «наука»… Налейка-ка еще капельку… – и, выпив, добавил вполне миролюбиво. – Знаешь, что тут самое удивительное?

– Нет.

– То, что мы вообще интересуемся этими темами. Еще не оскотинились, наверное.

– А говоришь, политика для тебя – темный лес. Да, любишь себя похвалить…

– Это я о тебе.

– Ну, спасибо, друг! – обиделся Волкодавский.

– Любопытно, – спокойно продолжил Мышкин, снимая рюмку-наперсток с лоснящегося черного борта бассейна. – Вот наш Георгий Самуилович Телеев, смотрит сейчас с того света на свою виллу… На обе. Внимательно смотрит, изучает. И другие виллы изучает, которые построили другие богачи. И что же, мне интересно, Жора там думает? Чему радуется? О чем жалеет? О вилле жалеет? Нужна она ему там? Он и при жизни не смог бы жить сразу в шести этажах и в разных странах.

– Думает твой хирург? – усмехнулся Волкодавский. – С чего же ты решил, что он думает?

– Может, и не думает. А в карты играет

– Где ж там такие ломберные столы? – поинтересовался Волкодавский.

– Он не успел сообщить точный адрес. Где-то там… – Мышкин неопределенно повел рукой вокруг себя и вверх.

– Веришь? При твоей-то профессии?

– А какая моя профессия? – удивился Мышкин.

– По-моему, самая что ни есть материалистическая.

– И что?

– Ты, когда вскрываешь человека, видишь, что все при нем. И никакой души внутри. Закопают его или сожгут… Умер, трава выросла – всё, как говорил дядя Ерошка у Толстого.

Мышкин грустно посмотрел на художника Волкодавского.

– Когда хирург вскрывает пациенту череп и роется в мозгах, он тоже видит: нет там никаких мыслей. Даже глупых. Но ты не будешь отрицать, что мысли существуют… иногда. А касаемо души… ох! – потянулся Мышкин. – Есть множество живых людей на свете, друг мой Клоподавский, у кого души вообще нет, не было и никогда не будет.

Художник Волкодавский вкрадчиво спросил:

– Скажи, доктор, честно: боишься смерти?

Мышкин ответил не сразу.

– Даже не знаю… – признался он. – До сих пор не решил для себя. Был бы верующим, сказал: конечно, не боюсь. Смерти нет, а есть жизнь вечная. И смерть – всего лишь один из атрибутов жизни. Иначе никакого смысла в жизни нет. Однако не может существовать то, в чем нет смысла! Значит, и мы с тобой созданы для какой-то цели. Так, Клоподавский?

– Практикой не подтверждается, – возразил художник.

– Практикой вообще мало что подтверждается. Практика часто бывает самым ненадежным критерием.

– Что-то новое! – удивился Волкодавский. – Как без доказательств? Возьми закон всемирного тяготения…

– Ах, доказательства!.. Закон всемирного тяготения!.. – ядовито подхватил Мышкин. – Ну-ка, напомни, что там сэр Исаак Ньютон насчет своего закона всемирного тяготения? С чего начинает? Знаешь?

– Да кто же не знает? – добродушно удивился Волкодавский. – «Все тела обладают массой» – с того все и начинается.

– Кто так сказал?

– Ньютон.

– А откуда он это взял? Перещупал все тела во Вселенной? Или хотя бы одни женские на первый случай?

Волкодавский молча уставился на Мышкина.