Гнездышко - Страница 4

– Холодно? В это время года? Восьмого мая? Коломба, слышишь?

Коломба ответила незаметным кивком, и Алиса не стала настаивать на своём.

– Выпей, Эрмина, согреешься.

Первый кувшинчик шампанского они опустошили ещё не начав есть. Алиса стала дышать глубже, нервный спазм, сжимавший её грудную клетку, прошёл. Благодаря вину и предвкушению еды, она погрузилась в блаженное состояние, и ей казалось, что освещение приобрело светло-жёлтый оттенок.

Лица обеих сидящих напротив сестёр внезапно утратили те черты, что привыкаешь видеть не глядя, и стали незнакомыми, словно лица случайно встреченных людей, ничего не скрывающих от вас. Коломба выглядела на все свои тридцать четыре года и безостановочно поглощала всё новые порции никотина, подпитывая им свой хронический трахеит.

«Какое красивое лицо, – думала Алиса. – У неё словно запятые в уголках рта, как у меня, но тоньше, благодаря привычке сжимать ими сигарету во время чтения, игры на рояле, пения, разговора. Взгляд упавшего духом человека, продольные морщины на щеках… Держу пари, что она никогда не кокетничала ни с кем, кроме как с Балаби – ещё одним образчиком чистейшей добродетели и верности. И малютка очень мила, несмотря на эти белокурые волосы – или благодаря им. Но что-то у неё не ладится. Нездорова? Неприятности? Ревность? Эта история с господином Уикэндом не совсем понятна. И что тут делает та, другая госпожа Уикэнд? Ох, как же хорошо сидеть здесь с моими крошками, ну а жюльен – просто как крем…»

Она залпом осушила ещё один стакан холодного вина, всё ещё хранящего вкус винограда, и уши её наполнил рокот моря. Ощущение блаженства стало сильнее, но мешало неясное тревожное чувство, давящее мраком, словно потемневший от копоти потолок или низкая стелющаяся туча. Нахмурив лоб, она пыталась собраться с мыслями… «Ах да, – сказала она себе, – ведь Мишель-то умер. Он умер, и это тянется уже много дней, и кто знает, сколько ещё так будет тянуться… Ну а эти-то, чего они там опять переругиваются?»

– Нет, я туда не ходила, – говорила Эрмина.

– Мне это прекрасно известно, – сказала Коломба.

– Нет, в самом деле, я туда не ходила и не скрываю этого.

– Не скрываешь, а мне ничего не сказала. Ты мне сказала: «мне надо подождать», так что я подумала, будто это дирекция театра попросила тебя подождать, пока не уволится заведующая кассой предварительной продажи. И я-то, дура, из кожи вон лезла, чтобы это место не досталось никому другому. А ведь ты просто могла сказать, что тебя это не интересует, что тебе не нужна лишняя тысяча в месяц – с чем тебя и поздравляю.

– Во-первых, я ни о чём тебя не просила! Эрмина не повышала голос, но на её лице вновь появилось выражение озлобленной жертвы, она глядела исподлобья, и каждая её фраза завершалась судорожным вздохом. Коломба говорила с ней беззлобно, но достаточно настойчиво, так что та мало-помалу начала терять терпение. Алиса волевым усилием постаралась выйти из гула светло-жёлтого пространства своего одиночества.

– Эй-эй-эй, это ещё что там за дела? Во время еды – никаких перебранок, так гласит параграф третий Кодекса Родного Гнёздышка. Параграф четвёртый – никаких споров на публике.

– А здесь больше никого и нет, – сказала Коломба.

– Здесь эта тётка, знакомая Эрмины… Она сейчас заплатит по счёту.

– Несварение желудка ей не грозит: она выпила коктейль, – подметила Коломба.

– А кто эта толстуха? – небрежно спросила Алиса.

– Бывшая модельерша от Вертюшу, кажется, – ответила тем же тоном Эрмина. – Я познакомилась с ней в студии в Эпине, когда была фигуранткой в постановке «Её Величество Мими».

– Она работает у Вертюшу?

– Кажется, она раньше там работала… А сейчас – не знаю… Налей-ка мне чего-нибудь, у меня такая жажда…

Она стала разбавлять своё вино водой, и горлышко графина застучало по краю стакана. Алиса проводила взором седеющую женщину, направившуюся к выходу. Эрмина перестала есть и положила свой прибор поперёк тарелки.

– Наелась?

– Да, сыта.

– Жаль. Переменим вино, Коломба?

– Капельку божоле. Хорошо пойдёт с сыром.

У Коломбы слегка зарумянились скулы и крылья носа. Прищуря глаз по старой привычке курильщицы, она барабанила пальцами по краю стола. Алису ничуть не удивляло, что ни одна из сестёр не завела с ней разговор о Мишеле. И хотя время от времени притупившееся воспоминание оживало, Алиса отталкивала от себя мысль об умершем, как если бы он должен был ждать её дома. «Сейчас… Немного терпения…» Он уже больше не представлялся ей вытащенным из воды, мокрым, распростёртым на земле трупом. Может быть, он сейчас дома, сидит с телефонной трубкой у уха или стоит, опершись локтями о верхнюю доску секретера в стиле Троншен.[1] «Минуточку, Мишель… Оставь нас… Ты же знаешь: для нас, девочек Эд, эти маленькие трапезы, на которые не приглашаются посторонние – настоящее отдохновение души…»

– Что-нибудь из фруктов, Эрмина? Или фирменный торт?

– Нет, спасибо.

– Что-нибудь не так?

– Нет, всё в порядке.

В доказательство тому Эрмина оттолкнула свою тарелку, прижала салфетку к глазам и громко зарыдала.

– Эрмина! – закричала Коломба.

– Оставь её. Она скорее перестанет, если не будет себя сдерживать.

Алиса вновь принялась за еду, её примеру последовала и Коломба, расцветшая под благотворным воздействием сочного мяса и хорошего вина, да к тому же и успокоившаяся и словно бы излечившаяся раз и навсегда от всех забот благодаря спрятанной в её сумочке пятисотфранковой банкноте.

Родственная стыдливость заставляла их отвернуться от не сумевшей сдержать своих чувств сестры, они старались не глядеть на неё, как если бы она при всех мучилась от боли в животе или носового кровотечения. Эрмина успокоилась, вытерла слёзы с ресниц и попудрилась.

– Тихонечко, тихонечко, – сказала ей Алиса подбадривающим тоном. Светлые глаза Эрмины, казавшиеся голубыми из-за белокурых волос, сверкнули сквозь воспалённые веки.

– Тихонечко, – повторила она. – Легко сказать. Это надо ещё суметь.

Она заказала себе ранние вишни, привезённые в Париж издалека и уже поблёкшие на своих сухих стебельках. «На опушке леса, у воды, вишни были ещё в цвету, – вспомнила Алиса. На мокрые волосы Мишеля налипли два-три лепестка». Она нахмурилась, отогнав от себя возникшую перед её мысленным взором картину и её центральную фигуру, неподвижную и загадочную, и, обороняясь от них силами своего рассудка, заставила себя следить за младшей сестрой.

Эрмина оставалась бледной и расстроенной, она рассеянно катала между большим и указательным пальцами косточки от вишен. С опаской и некоторым отвращением Алиса думала, что ей, возможно, следует прервать молчание белокурой и скрытной сестры. «Скрытной? С самого детства мы скрывали друг от друга в основном свои неприятности…» Меж ними не было ни внутренней борьбы, ни семейного соперничества. Их сражения шли на других фронтах. Борьба за кусок хлеба, за то, чтобы получить место чертёжницы, или продавщицы, или секретарши, или тапёрши в близлежащем кабачке; совместными усилиями всех четырёх был создан весьма посредственный струнный квартет, чтобы выступать в больших кафе… Эрмина неоднократно работала манекенщицей. Прекрасная возможность быстро достичь полного истощения, предела собственных сил, выработать стойкое отвращение к чёрному кофе – ну а затем она бросалась искать работу на киностудиях… А Ласочка? Какая же она была красивая, когда сидела в окошечке кассы театра «Буфф», словно в рамке!.. Но если ты – одна из девочек Эд, тебе очень скоро доведётся узнать, каким образом честолюбивые замыслы, возросшие на почве мужского поклонения, рушатся при соприкосновении со стеклянной стеной, медной решёткой, порогом заведения модного портного, и преодолеть этот рубеж просто не приходит в голову… «Да, это так, – думала Алиса, – и я даже спрашиваю себя: а может быть, большинство так называемых жертв, пользовавшихся чрезмерным успехом у мужчин, сами заморочили себе голову?..»