Гнезда русской культуры (кружок и семья) - Страница 32

Тем временем в Прямухине (Премухине), имении Бакуниных, побывал Ефремов. В октябре 1835 года он собирается ехать туда вторично и приглашает с собой Станкевича. Можно понять настроение Станкевича! Скорее туда, где Любаша; только бы увидеть ее, во всем окончательно убедиться…

В конце октября Станкевич уже возвращается в Москву. Настроение его тяжелое. «Да, мой ангел! – пишет он Неверову. – Я похоронил свою последнюю надежду в жизни и с этих пор принадлежу долгу, дружбе – нет для меня других чувств!» Причина одна: Станкевич решил, что Любаша его не любит.

Но это было не совсем так. Любовь Бакунина обрадовалась приезду Станкевича. Больше того: из ее письма Наташе Беер мы узнаем, что Станкевич произвел на нее очень сильное впечатление, что она едва справилась со своим чувством. Но внешне она сумела остаться безучастной, спокойной и даже холодной, успешно скрыв все то, что происходило в ее душе. Что руководило ее поведением, сказать трудно. Может быть, это была своеобразная защитная реакция? Может быть, она тоже ждала достаточных гарантий своему чувству?..

Об отношениях Станкевича и Любы – трудных и мучительных – нам еще придется говорить. Пока же прибавим еще несколько слов к рассказу о Наташе Беер.

К счастью, Наташа не заболела, не сошла с ума, не умерла от переживаний, хотя она чуть было не дала повод еще для одного драматического события.

Когда Владимир Константинович Ржевский, дальний родственник Бееровых, позволил себе бестактные замечания насчет отношений Станкевича к Наташе и Любе Бакуниной, Михаил Бакунин в феврале 1836 года вызвал его на дуэль. Дуэль не состоялась, противники примирились.

Впоследствии Наташа Беер вышла замуж за Ржевского, который сделал хорошую карьеру: служил чиновником при попечителе Московского учебного округа, был директором университетского пансиона и сенатором.

Супруги дожили до глубокой старости: Ржевский умер в возрасте семидесяти четырех лет, а Наталья Андреевна – семидесяти девяти лет. Она пережила Николая Станкевича почти на четыре десятилетия.

Между тем в кружок Станкевича вошли новые лица. Одного из них – Михаила Бакунина, брата Любаши, – мы уже не раз упоминали. Познакомимся теперь с ним поближе.

Примерно в то же время, на которое падает известный уже нам московский вояж Бакунина-старшего со своими двумя дочерьми, немного раньше или немного позже, в Москве появился юноша, который сразу же привлек к себе внимание. Его высокий рост, атлетическая фигура, большие руки, которыми он имел обыкновение жестикулировать при споре, как бы загребая воздух, звучный голос, крупная голова с мощной, поистине львиной гривой – все оставляло ощущение силы и энергии.

Знавший Михаила Бакунина писатель Лажечников острил в письме к Надеждину: «Поклон высокому Бакунину, от головы и сердца которого ожидают тоже высокого».

Привлекательность Михаила в глазах Станкевича и его друзей возрастала еще от того, что он был братом очаровательных сестер Бакуниных – Любаши, Татьяны и еще двух других, пока еще мало им известных: Варвары и Александры. Белинский писал позднее Бакунину: «Имя твоих сестер глухо и таинственно носилось в нашем кружке как осуществление таинства жизни, – и я, увидев тебя первый раз, с трепетом и смущением пожал тебе руку, как их брату».

Познакомился Михаил со Станкевичем не позже середины апреля 1835 года, по-видимому, у тех же Бееров, служивших связующим звеном между членами кружка и семейством Бакуниных. По крайней мере, 16 апреля Михаил уже пишет Станкевичу письмо (до нас не дошедшее), а через неделю тот ему отвечает.

Станкевич с Бакуниным еще на «Вы», обращается к нему по всем правилам эпистолярного этикета: «Милостивый Государь Михаил Александрович! Письмо Ваше от 16 апреля я получил…» и т. д. Но он уже не скрывает своего глубокого интереса к новому знакомому и нетерпеливого желания с ним подружиться. Ибо во время первых встреч с Бакуниным Станкевич успел убедиться в близости их «образа мыслей».

Убеждение это усилилось после поездки Станкевича в Прямухино в октябре 1835 года. В том самом письме, в котором Станкевич говорил о крушении своей «последней надежды», вызванном непонятной холодностью Любаши, он сообщал и об отрадном приобретении: «Я подружился с Мишелем: чистая и благородная душа!»

«Зная нашу дружбу, – говорит Станкевич Неверову, – он хочет с тобою поближе познакомиться и пишет к тебе».

Письмо Бакунина к Неверову также сохранилось; оно свидетельствует о том, как дружба единомышленников сама прокладывала себе дорогу, пренебрегая принятым этикетом и общественными предрассудками.

Бакунин говорит, что он обращается к Неверову вопреки «всем общественным законам, не позволяющим быть знакомым, прежде общеупотребительного пожатия рук», то есть официального представления друг другу. Но, прибавляет Бакунин, «друг Станкевича не может быть строгим к чистым намерениям, уклонившимся от узаконенных правил». «В наше время и при условии нашей общей жизни подобные знакомства необходимы для того, чтоб не потерять совершенно веры в высокое назначение человечества. Ничто так не способно произвесть скорого разочарования, как всё нас окружающее».

Через несколько дней, 4 ноября, уже перейдя на «ты» и сменив церемонное «Милостивый Государь» на «любезный друг», Станкевич пишет к Михаилу в Прямухино: «Красов, Белинский и Клюшников тебе кланяются. Последние видели тебя у меня и душевно хотят с тобою познакомиться».

Так друзья Станкевича связывались как бы перекрестною дружбою.

С января следующего, 1836 года Бакунин живет в Москве, у Станкевича. Ближе сходится с Белинским, Константином Аксаковым, Клюшниковым…

Бакунин тотчас подметил болезненное состояние Клюшникова, его склонность к рефлексии, к «самоедству». Но готов простить ему все это ради главного: «Несмотря на его скептическую и ироническую внешность, в нем столько души, столько внутренней теплоты, столько потребности верить и любить».

Друзья тоже присматривались к Бакунину. Надо сказать, что в его внешности, в манере вести себя было что-то резкое, категоричное. Вел он себя самоуверенно, дерзко. Принималось все это не сразу, с трудом. Но – принималось, ради главного.

Белинский впоследствии признавался Бакунину, что он должен был преодолевать неблагоприятное впечатление от его внешнего поведения или, как он говорит, от его «непосредственности». «Твоя непосредственность не привлекла меня к себе – она даже решительно не понравилась мне; но меня пленило кипение жизни, беспокойный дух, живое стремление к истине, отчасти и идеальное твое положение к своему семейству, – и ты был для меня явлением интересным и прекрасным».

Белинский выразился точно: Бакунин – целое «явление». Интерес этого «явления» возрастал благодаря прошлому Бакунина, его необычной судьбе, рано проявившейся самостоятельности.

Многих членов кружка отличало то, что они сами устраивали свою жизнь, отказывались плыть по течению, подчас переходя из заповедной колеи в другую, новую: так, Красов отказался от духовной карьеры ради университетского образования. Но, кажется, никто так круто не менял свою судьбу, как Бакунин.

В 1828 году четырнадцатилетним подростком Мишель был отдан в Петербургское артиллерийское училище. Перед ним открывалась карьера гвардейского офицера, которая, можно не сомневаться, устроилась бы самым блестящим образом. Все благоприятствовало этому: и выдающиеся способности юноши, и его бросающаяся в глаза представительная внешность, и, наконец, большие семейные связи. Но карьеры Бакунин не сделал.

В 1833 году, не окончив курса обучения, он в чине прапорщика отправился служить в армию. А еще через два года вышел в отставку. Что им руководило, когда он решился на этот шаг?

Герцен в «Былом и думах» рассказывает о том, с каким тягостным чувством и безразличием тянул Бакунин лямку офицера. «Бакунин одичал, сделался нелюдимым, не исполнял службы и дни целые лежал в тулупе на своей постели. Начальник парка жалел его, но, делать было нечего, он ему напомнил, что надобно или служить или идти в отставку. Бакунин не подозревал, что он имеет на это право, и тотчас попросил его уволить».