Гнезда русской культуры (кружок и семья) - Страница 3

Близки были и их духовные интересы и стремления.

Неверов мечтал стать писателем, Станкевич сочинял стихи. Область искусства, сфера изящного – вот что прежде всего привлекало их внимание. Часами обсуждали они новые книги, свежие номера журналов.

Собственно, говорил чаще всего один Станкевич, но и Неверов не оставался безучастным к разговору. Даже тогда, когда молчал. Потому что замечательным свойством Януария был его дар понимания или, если говорить поточнее, дар усвоения.

В беседе, в развитии какой-либо темы, всегда участвуют обе стороны – и говорящий, и слушающий. От того, встречаешь ли ты сочувствие или наталкиваешься на холодное безучастие, зависит течение твоей собственной мысли, ее сила, последовательность, даже красноречивость. Кому не знакомо состояние, когда язык немеет и отказывается выразить самые простые вещи только потому, что встречаешь непонимание и неприязнь. А бывает и так, что сложнейшие темы словно сами собой ложатся на язык и находят убедительные и точные слова – только оттого, что собеседник «подстегивает» тебя.

Неверов замечательно умел «подстегивать» Станкевича. В Януарии находили отзвук рассуждения Станкевича о литературе и искусстве. Но, может быть, Станкевич преувеличивал, может быть, ему это только казалось: ведь по дарованию он намного превосходил своего друга? Какая разница! Важно, что Станкевич постоянно ощущал интерес собеседника, чувствовал перед ним потребность свободно и раскованно развивать свои мысли.

Общность интересов обоих друзей простиралась не только на литературу и искусство, но и на существенные вопросы жизни. Несмотря на различие взглядов (впоследствии это различие станет заметнее), Станкевич ощущал в Неверове то, что его всегда больше всего привлекало в людях, – гуманность, доброту, отзывчивость к человеческому страданию.

В детстве Неверову приходилось не раз сталкиваться с несправедливостью и жестокостью. Собственно, он стал их жертвой, еще не появившись на свет. Однажды мать Януария на последних днях беременности подверглась грубой брани пьяной бабки. Дело было за обедом; громко рыдая, мать вышла из-за стола, но тут ее настигла брошенная рукою бабки тарелка. Испуганная женщина побежала и, споткнувшись о порог, сильно ударилась животом. Случай этот на всю жизнь оставил свою отметину: мальчик родился слепым на один глаз.

Рано узнал Неверов и то, что такое крепостное право, социальное неравенство. Отец Януария, в прошлом секретарь Ардатовского земского суда, занимавшийся частной адвокатурой, заведовал делами богатого помещика Кошкарова. Выезжая в Верякуши, имение Кошкарова, отец обычно брал с собою Януария, который свел знакомство со многими крестьянами. Особенно сблизился мальчик с конюхом Федором, не подозревая о той беде, которая подстерегала его друга.

Федор полюбил Афимью, одну из наложниц Кошкарова (был у помещика свой гарем), и решил с нею бежать. Беглецов вскоре поймали и, чтоб не повадно было другим, Афимью подвергли изощренной пытке, а Федора до полусмерти засекли плетьми, причем Кошкаров, лично наблюдавший за расправой, время от времени кричал: «Валяй его, валяй сильней!» Когда Федор в изнеможении притих, помещик распорядился бросить ему в лицо лошадиного навоза.

О страшном впечатлении, произведенном этим эпизодом, Неверов вспоминал спустя много лет, будучи уже глубоким стариком. «С тех пор рука моя осталась чиста на всю жизнь: она не иначе прикасалась к человеку, да даже и животному, как с лаской – как теперь понимаю – именно потому, что я был свидетелем возмутительного истязания над человеком мне близким, меня ласкавшим…»

Весной 1832 года, когда Станкевич переходил на третий курс, Неверов окончил университет в звании кандидата и стал готовиться к поступлению на службу. Обстоятельства сложились так, что ему предложили место в Министерстве народного просвещения. Пришлось оставить Москву. Весной 1833 года Неверов переехал в Петербург и через несколько месяцев был назначен помощником редактора «Журнала Министерства народного просвещения».

Станкевич глубоко переживал отъезд друга.

В марте 1833 года он писал Неверову: «С тех пор как ты уехал, мне не с кем говорить об искусстве, а ты знаешь, как я люблю его! Прибегнешь к тому, к другому, но встречаешь камни хладные или запутанные умы[1].

Иногда с кем-нибудь думаешь сказать два слова от души, которая полна через края… что ж? Кончится тем, что или не поймут, или скажешь совсем не то, что хотел сказать, ибо человек, которому говоришь, как-то видом уже сбивает сказать не то, что чувствуешь, а другое».

Но жизнь шла вперед. Друзья продолжали ходить к Станкевичу. Намечались новые точки сближения, возникали новые интересы.

«Ко мне ходят Строев, Беер, Красов, Почека и чаще Ефремов… – сообщал Станкевич Неверову в мае 1833 года. – Много есть людей с чувством, но не многие способны симпатизировать, углубляться в чужое чувство и усвоивать его…»

И через месяц: «Строев, Почека, Клюшников, Оболенский, Красов, Ржевский, все тебе кланяются, Ефремов тож, Шидловский тож. Горчаков тоже свидетельствует тебе нижающее».

О некоторых из этих лиц мы поговорим подробнее потом: они еще не раз появятся на страницах нашей книги. Пока же остановимся на одном имени: Беер.

Алексей Беер, студент Московского университета, был усердным читателем романтической литературы. Письма Станкевича пестрят упоминаниями тех книг, которые просил прислать Алексей или которые он сам присылал другу: это и «Собор Парижской богоматери» Гюго, и сочинения Байрона, и томик стихотворений русской поэтессы Надежды Тепловой.

Летом 1833 года оба друга ездили в Удеревку, на родину Станкевича. Жили в палатке, разбитой в саду, много читали, бродили по окрестностям. Вместе охотились, причем Алексей обнаружил качества замечательного охотника. «Зоркий глаз, твердая рука и жар прямо охотничий – из него выйдет егерь! Вот мой приговор ему», – писал Станкевич.

«Приговор» осуществился, хотя и несколько своеобразно: Алексей Беер поступил в уланы.

Но это не оборвало нитей, связывающих Алексея с кругом Станкевича. Друзья время от времени встречались, причем от проницательного взора Станкевича не укрылась перемена, произошедшая с Алексеем.

В свое время в кружке друзей Алексей казался легкомысленным, недостаточно глубоким. Станкевич даже сочинил на него эпиграмму, надо сказать довольно едкую:

Новая среда, в которую попал Алексей, заставила его над многим задуматься. Беер заметно изменился, повзрослел. «В нем прибавилось много добрых качеств, – отмечал Станкевич, – их вызвала, может быть, жизнь между людьми, с которыми он ничего не имеет общего, это – уединение особенного рода, которое часто возвышает душу, если только она не поддается убийственному влиянию пустых людей».

Знакомство с Алексеем, еще в бытность его студентом, сблизило Станкевича с семейством Бееров – весьма важным в истории кружка (с Беерами был дружен и Неверов). Составляли это семейство мать Анастасия Владимировна, женщина довольно взбалмошная и упрямая, и четверо ее детей – два сына и две дочери. Константин Андреевич Беер, младший брат Алексея, тоже интересовался литературой, изучал языки – латинский и немецкий. Станкевич питал к нему нежную симпатию, называл его в письмах не иначе как Костинька, милый Костинька.

Сестер Беер звали Александра и Наталья. Между старшей из них, Натальей, и Станкевичем вскоре завязались довольно сложные романические отношения.