Глядя на солнце - Страница 6

– Он… чудесный. Я уверена, что войду во вкус.

– Я уверен, что снова буду летать, – ответил он, будто доканчивая анекдот.

– Я совершенно уверена, что будете.

– Я совершенно уверен, что буду, – повторил он за ней с неожиданной язвительностью, словно больше всего хотел залепить ей пощечину. О господи… Джин почувствовала себя последней дурой и изнемогала от стыда. Она уставилась в свою тарелку.

– А вы знаете, – сказала она, – что Линдберг, когда летел через Атлантический океан, взял с собой пять бутербродов?

Проссер буркнул что-то невнятное.

– А съел только полтора?

Проссер снова что-то буркнул. Потом без особого интереса в голосе спросил:

– А что стало с остальными?

– Я сама всегда хотела это узнать. Может быть, они где-нибудь в каком-нибудь бутербродном музее.

Наступило молчание. Джин почувствовала, что рассказала историю про бутерброды совершенно зря. Одна из лучших ее историй, и она потратила ее зря. Больше она уже никогда не сможет рассказать ему про бутерброды еще раз. Их следовало приберечь до времени, когда он будет в настроении получше. Она сама во всем виновата.

Молчание длилось и длилось.

– Вы, наверное, знаете, где находится аппарат Линдберга, – наконец сказала она бодрым тоном, словно практиковалась в искусстве застольных бесед. – Я имею в виду, что уж он-то, конечно, в музее.

– Это не аппарат, – сказал Проссер. – И никогда аппаратом не был. Это аэро-план. АЭРОПЛАН. Договорились?

– Да, – ответила она. Он мог бы просто ударить ее по щеке. Аэроплан, аэроплан, аэроплан.

Через некоторое время Проссер кашлянул – звук, свидетельствующий о переходе от гнева или смущения к средоточию каких-то других эмоций.

– Я расскажу вам про самую большую красоту, какую я только видел, – сказал он сухим, почти ворчливым голосом.

Джин в полуожидании игривого комплимента потупила голову. Она все еще не доела второй кусок своего бутерброда.

– Я был на ночном задании. Летом – в июне. Летел, сдвинув фонарь, и все везде такое черное и тихое. Ну, тише не бывает.

Джин подняла голову.

– Это… – Он замолчал. – Вы про ночное зрение, наверно, ничего не знаете, да? – На этот раз тон у него был ласковым. Если она и не знает, то ничего; совсем не то, что назвать аэроплан аппаратом.

– Для него вы едите морковь, – сказала она и услышала, как он засмеялся.

– Да, едим. Нас иногда так и называют: пожиратели моркови. Но это к тому отношения не имеет. Тут вопрос техники. Цвет подсветки приборов должен быть красным, понимаете? Обычно он белый и зеленый. Но белый и зеленый цвет убивают ночное зрение. Вообще ничего не видишь. Цвет должен быть красным. Красный – единственный цвет, который срабатывает. Так что, понимаете, там наверху все черное и красное. Ночь черная, самолет черный, а в кабине все красное – даже руки и лицо у тебя становятся красными – и ты высматриваешь красный след выхлопных газов. И ты там совсем один. Это лучшая часть. Летишь один, соло, к Франции. Как раз тогда, когда их бомбардировщики возвращаются с задания, с бомбежек наших городов. Ты кружишь возле одного из их аэродромов или челночишь между двумя, если они расположены близко друг от друга. И ждешь, чтобы загорелись посадочные огни. А может быть, заметишь его бортовые огни. «Хейнкель» или «Дорнье» чаще всего. Ну, и еще изредка тебе может попасться «Фокке-Вульф».

– А сделать ты можешь вот что. – Проссер коротко усмехнулся. – Когда они идут на посадку, то сперва делают круг. Вот так: снижаются, приближаются, проходят над взлетно-посадочной полосой, описывают левый круг, обязательно левый, снова заходят и приземляются. – Правой рукой Проссер очертил в воздухе траекторию посадки немецкого бомбардировщика. – А вот что можете сделать вы, если хватит нахальства: когда он начнет описывать свой круг влево, вы опишете правый. – Другой рукой Проссер начертил траекторию «Харрикейна». – И тут, когда он, опустив закрылки, выходит из круга и начинает гасить скорость и думает, что вот завершит этот поворот и спокойно посадит свой ящик, вы тоже завершаете свой круг. – Кисти Проссера замерли друг против друга, кончики пальцев открыли огонь в лоб. – Вам! Как в неподвижную мишень. В амбарную дверь. А сучьи дети думали, что уже добрались домой. Браконьерить, вот как мы это называли. Браконьерить.

Джин чувствовала себя смутно польщенной тем, что он рассказывает ей о своих летных днях, но скрыла это. Как и свое ощущение нечестности браконьерения. Пусть даже «Хейнкель» был битком набит воротилами черного рынка, возвращающимися после бомбежки Лондона, или Ковентри, или какого-то еще города. Она не одобряла браконьерства с тех пор, как у нее в комнате появился эстамп тети Эвелин с добытчиками норок. И правильно, что его повесили в комнате Проссера. А «Хейнкель» тоже был чрезвычайно живучим?

– Как собьешь, так сразу смываешься. Если задержаться, поднимется такое! Да и в любом случае у тебя там на все про все есть не больше двадцати минут.

История Проссера как будто подошла к концу, но тут он внезапно вспомнил, зачем, собственно, ее начал.

– Ну да не важно… Как-то ночью я ничего не дождался. Вытянул пустой билет. Что поделать! Поднялся над Проливом выше обычного, примерно на восемнадцать тысяч футов. Наверно, я выжидал дольше, чем следовало, потому что начало светать. Или ночи все еще становились короче. Ну да не важно. Значит, я над Проливом, гляжу, а солнце как раз начало всходить. А утро было такое… Трудно описать, если только самим не побывать там.

– А я поднималась на «Де Хэвиленде» из-за коклюша, – сказала Джин с некоторой гордостью. – Но это было очень давно. Когда мне было восемь или девять.

Проссер совсем не обиделся, что она его перебила.

– Такая была ясность, что словами не выразить. Ни единого облачка, и запах утреннего воздуха, и восходит это огромное оранжевое солнце. Я смотрел на него, и после пары минут оно вылезло все – этот чертов громадный апельсин оседлал волны. Такой собой довольный. Я был до того счастлив, что, сядь мне на хвост «Мессер», я бы и не заметил. Просто летел себе и смотрел на солнце. Ну, тут я хорошенько огляделся. Нигде ничего, только я и солнце. Ни прядки облачка, и вниз видно до самого Пролива. А вот там оказалось судно, крохотное пятнышко, да только из него валил черный дым; ну, я проверил горючее и пошел вниз на разведку. А это был грузовоз.

Проссер прищурился, вспоминая.

– На глазок десяти тысяч тонн водоизмещения. Ну да не важно. С ним все было в порядке. Думается, разводил пары. Ну, и я взял курс на базу. Наверно, я потерял половину высоты до восьмисот футов или девятисот. И тут… догадайтесь, что? Я спустился так быстро, что все повторилось во второй раз: это чертово громадное оранжевое солнце начало вылезать из-за горизонта. Я глазам своим не поверил. Все снова, еще раз. Будто открутил киноленту назад и опять посмотрел. Я бы и в третий раз повторил, и вернулся бы домой на ноле футов, да только кончил бы я в соленой водичке. А мне не хотелось так сразу перевестись в подводники.

– Как чудесно. – Джин не была уверена, можно ли ей задавать вопросы. Она чувствовала себя немножко словно с дядей Лесли в Старых Зеленых Небесах. – А чего… чего вам еще не хватает?

– Только не этого, – ответил он довольно грубо. – Вовсе не этого. Увидеть это еще раз не имеет смысла. Это же чудо, верно? И ни к чему возвращаться и заново видеть чудеса, верно? Я просто рад, что видел это, когда видел. «Я видел, как солнце всходило дважды», – говорил я им. «Угу, допей вторую половину». Они называли меня Проссер Солнце-Всходит. Некоторые называли. Пока нас не передислоцировали.

Он встал и сжевал кусок бутерброда с ее тарелки, даже не спросив.

– А не хватает мне, – сказал он с нажимом, – раз уж вы хотите знать, так это убивать немцев. Мне это нравилось. Заставить их снизиться так, чтобы уже нельзя было прыгнуть с парашютом, и тут выдать им сполна. Вот это меня доводило. – Проссер словно решил говорить со всей жестокостью. – Как-то раз я повстречался с «Мессером» над Проливом. Виражи он делал покруче, но в целом мы были на равных. Покружили, покружили, но ни мне, ни ему не удалось сблизиться настолько, чтобы нажать на титьку. Ну, он отвалил, помахал крыльями и повернул к себе на базу. Если бы он не помахал крыльями, я бы так не озлился. Да кем ты себя воображаешь? Чертовым рыцарем в латах? Все мы веселые друзья и добрые приятели? Я поднабрал высоты. Солнце я использовать не мог, но думается, он не ждал, что я погонюсь за ним. Считал, что я отправлюсь домой, как свой парень, пообедаю и сыграю партию в гольф. Думается, так. Я начал его настигать, может, он горючее экономил или еще что. Учтите, когда я взял его на прицел, громыхал я, как товарный поезд. Думается, выдавал ему секунд восемь. Увидел, как от его крыла отваливались кусочки. Но не сбил его, как ни жалко, но думаю, он понял, что я о нем думаю.