Глубокие мотивы: повести - Страница 108
— Как будто знакомы первый год. Думаешь, твои сомнения помешают мне искать в Радостном?
Следователь передёрнул плечами — с озера дунуло холодом, словно неожиданный ветер сорвал плёнку воды и обдал ею людей.
— Украдены дорогие цветные телевизоры, — решился Рябинин. — И вдруг один дешёвенький.
— Взяли по ошибке.
— Украдены дорогие транзисторы «Океан» по сто с лишним рублей. И вдруг один дешёвенький.
— По ошибке, — не так уверенно повторил инспектор.
— Теперь смотри: мы находим в озере именно эти вещи. Почему?
— Преступник увидел, что взял дешёвку, ну и выбросил для облегчения лодки, — сразу нашёлся Петельников.
— Можно и так объяснить.
— Как ещё можно?
— А уж это сам думай…
— Выходит, что преступник не так и прост? — спросил инспектор: думать он привык не на камушке, а на ходу, в работе.
— Вор очень хитёр, — убеждённо ответил Рябинин, — но не умён. Он ещё не знает, что своими поступками, каждым своим чихом пишет открытую для нас книгу.
— На древневавилонском языке, — буркнул Петельников.
— Со словарём читать можно.
— И следователь прокуратуры товарищ Рябинин уже кончает первый том.
— Нет, я прочёл только первую страницу, — серьёзно ответил Рябинин.
Из дневника следователя.
Вечер провёл на озере — давненько у меня не было столь приятных осмотров.
Даже под боком у города озеро сохранило красоту. Вода, будь то ручеёк или море, всегда поэтична. Природа, по-моему, вся полна поэзии во всех своих проявлениях — в ущельях, в вулканических извержениях, в глинистых топях, в лунном свете, в осклизлых корягах… Да только ли природа? Сколько находишь поэзии в стихах, в женщинах, в каком-нибудь поступке, даже в сооружении… Но самое поэтичное — может быть, сама поэзия в чистом виде — это сны. Сколько раз я просыпался с влажными глазами и щемящим сердцем…
Вчера видел такой сон.
Рядом со мной стоят мужчина и женщина. Женщина вдруг сбрасывает с себя одним лёгким движением свои лёгкие одежды, но тут же с её головы падают длинные чёрные волосы и занавешивают тело до колен. Но я-то вижу, я-то знаю, что под волосами чудная фигура и белая кожа, такая белая, что просвечивает сквозь волосяную завесу. Мужчина усмехается: «Что ж стоишь — лови!» Я бросаюсь к ней. Она бежит, всё быстрее и быстрее, и я еле поспеваю. Тогда она вскинула руки, потянулась — и полетела. И я, я вскинул руки и тоже полетел, не упуская её из виду. Но подо мной мелькают ромашки… Подо мной бегут бордовые островки клевера, бегут пряные колючие сосняки, какие-то лужайки из детства, какие-то тёпленькие болотца, мозолистые тропинки, солнечные просеки… И ветер, ветер так свистит в ушах, что я ничего не слышу, кроме его развесёлой песни. Тогда и я засвистел вместе с ветром. И понёсся, распластав руки над травами, захлёбываясь воздухом, изнемогая от простора и радостного крика.
Какая там женщина! Да на кой чёрт она мне!
Белый старик пришёл ровно в десять. В его светлом облике появился тёмный тон — галстук цвета варёной свёклы. Короткая бородка вспушена и раскинута веером. Щёки выбриты до блеска, до лёгкого румянца на скулах. Кожа на лбу сбежалась в мелкие восковые морщинки. Выбеленные жизнью длинные волосы отливали чуть заметной зеленью, словно были обкурены. Но глаз обесцвечивание не коснулось — они внимательно ощупывали следователя своей запавшей чернотой.
— Сколько вам лет? — спросил Рябинин, хотя мог бы заглянуть в его паспорт, лежащий на столе. Но спросить интереснее.
На лицевой стороне протокола типографским способом набрано более десятка вопросов, на которые человек отвечал, не задумываясь. Фамилия, имя, отчество: о чём тут думать? Место рождения: его знаешь, как своё детство. Национальность, а какая разница? Адрес: разумеется, район новостроек. Место работы: неплохое, могло быть и лучше, но тружусь. Семейное положение: слава богу, не одинок. Образование: как у всех, среднее, подумываю о высшем. Ну что вы, не судим.
Казалось, нет ничего значимее вопросов о работе, жилплощади или образовании. Но один вопрос — сколько вам лет? — сбивал ритм ответов подавленным вздохом, секундной паузой, непроизвольным движением или рассеянным взглядом: о чём это следователь, ведь о чём-то другом, уже не о деле.
Рябинин знал скрытую силу этого вопроса, которая поднимала его над обыденностью и делала философским. Сколько вам лет? Вроде бы спрашивал о цифре — только назови. Человек назвал. И тогда узнавали не только цифру — узнавали, сколько лет ты живёшь на этой Земле и сколько тебе ещё осталось; как прожил их, как сохранился, как бережёшь свои оставшиеся лета; многого ли добился за эти годы и успеешь ли ещё что сделать…
Можно вопрос поставить иначе, меньше задевая душу: какого вы года? Тогда получишь быстрый, проскакивающий ответ.
Но Рябинин спросил Василия Васильевича Петрова, сколько ему лет.
— Не знаю, — беззаботно ответил старик.
Следователю предлагали игру, которую предстояло разгадать.
— Можно заглянуть в паспорт, — назвал он простой способ отгадки.
А вы узнаёте возраст по документу? — оживился старик.
Рябинин его понял — умные мысли он понимал быстрее, чем глупые.
— Ну, и сколько бы вы себе дали?
Василий Васильевич подумал серьёзно, топорща бородку, словно ею поёживаясь:
— Лет двадцать.
— А по паспорту?
— А по паспорту чуть больше — семьдесят три.
— И работаете?
— А как же? Бегаю по квартирам да учреждениям и чиню пишущие машинки.
Рябинин вспомнил сторожа, которому было пятьдесят четыре года и который не мог выговорить «пишущая».
— Не тяжело?
— Тяжело дома сидеть да ничего не делать. Лет десять назад меня дёрнул сатанёнок — ушёл на пенсию. Сижу. Ну, думаю, помру во цвете лет. А теперь, верите ли, чем старше, тем сильнее хочется работать. Молодому так не хотелось.
Предстоял столь милый каждому человеку разговор о здоровье и долголетии. Рябинина он интересовал не меньше, чем показания о краже из универмага. И его всегда притягивали старики.
Он понимал интерес к космосу, к науке, к новому фильму, к красивому человеку; даже понимал интерес к золотым кольцам, к полированной мебели и хрусталю — блестят. Но его удивляло, почему люди так непристально смотрят на стариков. Человек пробыл на этой земле семьдесят лет… Он пережил то, что мы переживаем или ещё только будем переживать. Он передумал о том, о чём мы думаем теперь, что не всегда можем понять или не умеем догадаться. У него есть воспоминания о прошлом, у нас — о прошлогоднем. У него есть тайны, которых ещё нет у нас. И он видел то, что было семьдесят лет назад и чего мы никогда не увидим. Да он ещё помнит другой климат.
— Наверное, придерживаетесь какой-нибудь системы? — спросил Рябинин.
— Без системы нельзя, — согласился старик.
— Какая же у вас?
— Простота.
Рябинин поёрзал, выказывая нетерпение от скудости информации.
— Присмотритесь к детишкам, — начал объяснять Василий Васильевич. — Они живут просто. Любят цвет, форму, понятные сказки, простую пищу. С возрастом человек от простоты уходит. Ему подавай сложные машины, чёрт знает какие развлечения, деликатесную пищу… На старости-то лет его опять к простоте потянет. А я вот все свои десятки жил просто. Я и ещё столько проживу.
Последние слова он сказал с таким напором, что Рябинин улыбнулся.
— Да-да, проживу! А сколько по улице ходит мальчишек? Согнутся, кашляют, еле ногами двигают…
— Каких мальчишек?
— Да всяких. Подойдёшь к нему и спросишь: «Может, помочь?» — «Спасибо, сам доберусь». — «А сколько вам лет?» — «Пятьдесят пять». Тут уж меня прорвёт. Ах ты, мальчишка! Да как посмел дожить до такой развалюхи? Как посмел со здоровьем так обращаться?
Он порозовел. Тёмные глаза живо блестели, бородка молодцевато топорщилась, сухие крепкие пальцы возбуждённо упирались в край стола. Видимо, этот разговор старому мастеру нравился.
— Теперь живут богато, так в России никогда не жили. Бывало, кто шею мыл, тот и буржуй. А нынче ванные понастроили. Я так скажу: кто сейчас долго не живёт, тот не хочет.