Глоток свободы(Повесть о Пестеле) - Страница 67

— Прости, брат, — сказал Бутурлин и пожал плечами. — Я должен тебя арестовать…

Услыхав сии страшные слова, наш герой вскочил так, что проклятый подарок капитана, вырвавшись из ненадежных своих петель, пребольно ударил его по коленке и распластался на ковре. Проворнее ястреба кинулся к нему Бутурлин. За круглым столом шла игра. Никто ничего не слыхал, слава богу, и не видел. Незаметно они покинули сей гостеприимный кров, и сквозь шум ветра и фырканье лошадей то ли воистину сказанное «прости, брат», то ли придуманное в слабости, донеслось до слуха нашего героя.

В разговоре с графом Авросимов все начисто отрицал.

Граф слезам его верил. О Филимонове вопросов не было, ибо в чем-в чем, а уж в фантазиях собственных мы вольны, и нет нас вольнее. Знатнейшие специалисты проверяли английский пистолет неоднократно, но проклятая игрушка упрямо отказывалась стрелять. Остаток ночи, проведенный нашим героем взаперти на гауптвахте, вызвал в нем такую бурю отчаяния, а случайный прусачок, редкий гость в сем сухом месте, так его возбудил, что граф не стал продолжать разговора, а махнул рукой, дабы избавили его от вида сего зареванного лица.

Однако вышло повеление Авросимову крепости не посещать, а в двадцать четыре часа покинуть столицу и торопиться в свою деревню, что он, сотрясаемый лихорадкой, и исполнил за очень короткое время.

Наступила весна, лето. Как совершилась жестокая экзекуция, наш герой, натурально, видеть не мог, пребывая в счастливом неведении и оправляясь от зимней своей болезни. Уже значительно позже, когда печальная весть пробралась в их медвежий угол, в самую осеннюю пору, сквозь запах липового меда, грибов, опадающей антоновки, она, как ни была печальна, все же не смогла его поразить. Видимо, где- то в глубине души таилось все-таки предчувствие неминуемой жестокой расправы над несчастным полковником, не ко времени родившимся.

Тут, не омраченная ничем, в разгаре осени свершилась свадьба, внезапная как первый снег, и наш герой совсем закружился, завертелся, зараспоряжался, ибо никаких новых печальных известий не возникало больше, а уж слух об том, что Аркадий Иванович где-то в далекой Темир-Хан-Шуре застрелился, слух об том, по малости своей, не дошел и вовсе.

Вот и все, милостивый государь. Простите великодушно. Что же касается меня, то я, представьте, даже рад за нашего героя, что так все у него устроилось, так сложилось ко всеобщему ликованию.

Бог с ним совсем.

В минувшую субботу, в сороковую годовщину страшной казни, очутился я, милостивый государь, на Васильевском острове, за Смоленским кладбищем, у самого взморья, где, по преданию, будто бы были тайно схоронены тела тех пятерых несчастных и среди них полковник… Ах, полковник! Государь отобрал у него жизнь, земля — тело. Пора бы уж мне было, кажется, позабыть обо всем этом, а я не мог, и чем ближе была полночь, тем явственнее в моем воображении вставали кронверк и пять виселиц, и я слышал нервический треск барабанов… Все пятеро медленно тянулись к эшафоту. Я видел лишь Павла Ивановича. Он держался прямее, чем обычно, тюремная бледность не покрывала его лица, оно было спокойно, взгляд был ясен… «Возможно ли?!» — ужаснулся я, но тут же безумное мое недоумение исчезло: как пришел он глашатаем своих истин и вождем, так и уходил, будто не было ни равелина, ни пру сачков, ни слабости, ни печали о своей молодой жизни.

Не всякому такое суждено, но это-то и вливает в нас, остающихся, силы и велит нам помнить…

Да, так вот, значит, очутился я у самого взморья…

Как это со мной случилось, что я в свои годы решил на ночь глядя туда отправиться, в эту глухомань, на самый край света, понять не могу.

Время приближалось к полночи. Было душно по- июльски. Слезши с извозчика перед оградой кладбищенской, отправился я далее пешком. Уже всюду вокруг меня возникали мглистые тени, и старинные вязы и липы легонько шелестели, и за ними вдалеке поблескивали зарницы.

Медленно и бездумно пересек я безмолвное кладбище, не встретив ни одной живой души, и передо мной за стволами дерев шевельнулось свинцовое полночное море…

И тут, милостивый государь вы мой, почудилось мне, будто погружаюсь я в сон, в сказку: странные видения возникли передо мною. На узком пространстве меж кладбищем и водой привиделся мне огонек свечи. Я было подумал, что это и впрямь игра воображения, однако огонек приближался, и вскоре мимо меня проскользил неясный женский силуэт с зажженною свечой в руке. Вдруг справа от себя заметил я другой огонек, за ним — третий, и с другой стороны, и впереди, и сзади… Они вспыхивали, терялись за стволами, появлялись вновь, перемигивались, какие-то призрачные фигуры мелькали там и сям, и слышалась тихая речь, вздохи, едва различимое «ау»… Я вгляделся пуще: какие-то молодые господа и барышни шли со свечами, кружились по берегу, не останавливаясь ни на миг, словно искали что-то.

«Ау! Ау!..» — доносилось отовсюду.

Кто же это поднял меня с моей лежанки в сию душную июльскую полночь? Неужто бессонница и горькая память о прошлом? А этих-то, этих-то, молодых, со свечами, этих-то что привело сюда на печальную тризну? Мало им любви промеж себя и всяческих надежд, чтобы вот так кружиться средь дерев с поднятыми свечами? И ведь не один какой-нибудь несмышленыш, а множество, множество. И я слышал их вкрадчивые шаги и представлял, какие бури бушуют в их душах, и мне захотелось выбежать к ним и крикнуть:

— Господа, опомнитесь! Или вы тоже все на свой лад переворотить желаете? Или я совсем из ума выжил, старый дурень, эк меня трясет всего при воспоминаниях! Или вам прошлого мало? Куда же вас так много? И печальный мой полковник, взошедший на эшафот с поднятой головой и со взором, устремленным в иные надежды… да неужели теперь он вам снова… он вас снова… он для вас?.. Опомнитесь, опомнитесь, господа!