Глориана, или Королева, не вкусившая радостей плоти - Страница 94

– Романтика вечно сопровождается Виной, – молвил он обыденно. И вновь вытащил меч. Пришел в движение. – Иди ко мне, Глори. – Он глядел свирепо.

– Ныне ты мне угрожаешь. Той самой смертью, от коей меня спас, и с той же гордыней. Великолепно, капитан Квайр. Я возвернусь на плиту ради тебя. – Она стала спускаться.

Он смешался и обнял ее обеими руками, отбрасывая клинок.

– Глориана!

– Капитан Квайр. – Она была камень в его объятиях. Он опустил руки.

Она прошла мимо, через старые, кишащие призраками коридоры, в сады. Те еще пахли теплой осенью.

Она пересекла их и вышла в личные врата. Миновала лабиринт, свои молчащие фонтаны, свои гибнущие цветы. Вошла в собственную опочивальню.

Он за нею не следовал.

Вспоминая о тревоге, она полагала, за дочь, она вошла в старые секретные апартаменты и предстала пред дверью в сераль.

Оставила ее позади, ступила на податливый ковер, зашагала сквозь успокоительную тьму. Теперь здесь не жил никто. Она припомнила, что отослала дочь в Сассекс. Не стала возвращаться, но замерла. Вдруг на нее нашла тысяча кровавых образов.

– Ох!

В абсолютном мраке сераля она пала на подушки и зарыдала.

– Квайр!

Откуда-то заговорил Квайр:

– Глори.

Почудилось. Она подняла глаза. За арочным проходом в следующий склеп горела свеча. Она маячила, дрейфуя к Глориане, являя страдающее лицо Квайра.

Она поднялась, камень вновь.

Он со вздохом поставил огонь в бра на выступе стены.

– Я люблю тебя. Я заполучу тебя. Се мое право, Глори.

– Ничего ты не получишь. Ты убивец, соглядатай, обманщик.

– Ты меня ненавидишь?

– Я тебя знаю. Ты – себялюбец. У тебя нет сердца.

– Достаточно, – сказал он. – Я сего не желал. Я предаю всю мою веру. Но ты научила меня верить в любовь, принимать ее. Не примешь ли ты мою? И возлюби уже себя.

– Я люблю Альбион. Ничто, кроме Альбиона. А Глориана и есть Альбион.

– Что же, Глориана – никогда не Она Сама?

На кратчайший миг насекомой памяти сии слова ее приостановили, помещая мысль туда, где правил один лишь полыхающий импульс. Затем она тряхнула огненной главой и заговорила кровь:

– Мы едины. Глориана и Альбион суть Одно. Таково наше предназначение, капитан Квайр.

– Такой ваш рок, мадам. – Зверь шевельнулся внутри его кожи и был немедленно взнуздан. В голосе Квайра звучали все те же пасквильность и веселье, что очаровали ее и искали очаровать ее ныне. – Я что же, выходит, снасильничаю Альбион? – Он извлек меч и как бы играючи поднес его кончик к ее горлу. В свой черед она подалась вперед, бросая вызов: убей меня; и ее улыбка источала всю убийственную силу, всю убеждающую искренность, кои он видел до того на одном только лице – собственном.

– Альбион не подчиняется скотской силе, капитан Квайр. – Она потерлась шеей о его клинок, как кошка, будто подражая его игривости, мягко урча, извлекая ноты с точностью ладгетского певчего. – Альбион не насилуют.

Зверь завладел его взглядом. Он дотянулся до складки ее платья и перекрутил ту пальцами, дрожащими своими пальцами, и вырвал кусок ткани. Зверь овладевал его дыханием, издаваемыми им звуками. Она не двигалась, пока он рвал обеими руками ее сорочку, рвал и рвал всякий кусок одежд, полностью ее оголяя. Она так и не сдвинулась с места, уставясь в его лицо с презрительным унынием. Она была как трепещущая львица пред отвергаемым львом. Он выронил меч. Он сжимал ее груди и ее ягодицы, ее лоно, ее уста. Она не шелохнулась, только чуть поколебалась, когда он грозил сбросить ее на пол. Он достиг, полукарабкаясь по бедру, ее головы.

Он дернул ее вниз, на подушки. Развел ее ноги. Содрал с себя галифе, являя то, что она видела столько раз.

Тогда-то и нашла на нее внезапная решимость. Она отказывалась рыдать по любви, кою он искал истребить; отказывалась умолять его не низводить себя и ее до сего. Она наполнилась неимоверным возмущением, после чего пришла решимость: она знала твердо, что сие не должно с ней случиться, что он, в свой черед, не должен свершить намереваемый акт, не должен погубить то единственное за пределами себя, чем когда-либо дорожил.

Она ощущала себя пробуждающейся наконец от транса, что на ничтожный оттенок менее глубок, нежели транс ее матери, и имеет схожий источник; транс – наполовину Страх Террора, наполовину Божественная Власть. Бремя неблаговидной ответственности.

Ныне она ведала один только способ предотвратить Квайрово ужасное деяние. Она не могла разрешить сему деянию произойти, будь то во имя Альбиона, во имя Мира или Отмщения – любое имя, что маскировало либо толкало квази-Рыцарство и псевдо-Романтику к жестокой действительности намереваемого злочинства.

Ныне, при посредстве остервенелой Квайровой безусловности, все чувства вернулись под ее контроль. Она изучала его мускулистый зад, изогнувшийся, дабы погрузиться. За его плечом она видела кинжал, чьи ножны крепились на поясе; дотянуться до рукоятки было легче легкого. Она взялась за обтянутую шелком кость и вытащила оружие из ножен, пока Квайр кряхтел, и бранился, и целовал, и готовился к архиважному своему туженью.

Она воздела кинжал, глядя поверх него на огонек свечи и нежданный образ окровавленной каменной плиты, выщербленной, черной, твердой, какой она столь часто видела ее во сне. Образ вышиб из нее горючие слезы, но послужил лишь к укреплению решимости.

Она с легкостью могла бы его ударить, зарезать почти прежде, чем он осознал бы истину. Однако в действиях ее не было колебания. Впервые в жизни она действовала с уверенностью, рождаемой не телесным страхом, но психическим ужасом. Ее гнев возрос, когда она подумала о Монфальконе, что дрессировал ее как птицу, дал ей познать страх пренебрежения Долгом, дабы затем отяготить питомицу бременем ее крови, после чего вновь учить, но не тому, как сбросить сие бремя, а тому, как нести его. Сим дочь Герна сделана была Альбионом – и на Державу возложилось насильное спокойствие.

– Нет! – вскричала она. – Нет! Ты не возьмешь силой меня!

И, будто без усилий, она поместила кинжал прямо меж его ног, оцепенев от чувства власти столь отвратительной, что та взбудораживала всякий нерв в ее теле. Ее королевское сознание рвалось в клочья, но не из-за привычного покорства, через кое она тщилась освободиться ранее, а из-за более мужеского понимания обыкновенной угрозы, нагой власти, кою не обуздывают ни этикет, ни рыцарственность. Ее угроза несла с собою незыблемое намерение пойти до горшего конца. Она была столь же леденящей и умышленной, как любая угроза, когда-либо применявшаяся Квайром против его жертв. Быть может, в первый раз за жизнь капитан познавал преткновение, познавал ужас, познавал будимое страхом уважение; меж тем она улыбнулась, зерцаля его прежний обычный триумф, и возложила режущую сталь на его отступавшее естество.

Меня.

Единое слово, два кратких слога, освободили ее, воз-вернули ее к владению своим духом и своей плотью. Она стала собственницей своих чувств, крови, пола. Она владела ими не ради кого-то еще. Она познала веселье, кое пока не спуталось с угрозой для сбитого с толку капитана, что узрел в лице Королевы нечто, отвлекшее его от собственного неизбежного оскопления и вызвавшее совсем иную, недоверчивую улыбку.

– Глори?

Она более не была Альбионом. Равно как справедливостью, милостью и мудростью, а также олицетворением праведности, надеждой и идеалом для своего народа. Она была Глори, Славой. Она была Собой. Она сражалась не из принципа, но ради своего блага за все то, что когда-либо почитала. Ныне она понимала свою всеобщность так же хорошо, как свою единственность, то, что делит она со всеми женщинами, то, что делит она с мужчинами, и то, что свойственно лишь ей одной. В тот момент она прекратила быть воплощением чего бы то ни было, кроме своей отчаявшейся, нерастленной души.

Он, спотыкаясь, пошел назад, запутался в ее темном бархате. Зверь в его глазах на миг съежился, прежде чем, будучи экзорцирован без остатка, сбежать, оставляя Квайра глядеть на нее с благоговением, кое мог расточать отшельник древности пред ликом божества, впервые явленного во всем своем необъятном всемогуществе. Он не мог произнести ни слова.