Глаз урагана - Страница 10

– Ну, пора. Пошел, – сказал он, отдавая приказ самому себе.

– Ты еще здесь? – промурлыкал Ромочка, удивляясь. – Ну ты даешь, деточка! А мальчики уже начали…

Когда Марк пробирался через зал, группа играла «Снегопад» Маузона. Изрядно «подкисленный» вариант. От оригинала остался один скелет. В хорошие времена (закончившиеся кое для кого совсем недавно) Марк накручивал на этот костяк спирали шизоидных воплей саксофона.

Музыка была предельно абстрактной и в то же время глубоко физиологической вещью. Марку приходилось слышать, как великолепно играли иногда самые тупые, ограниченные и сволочные из людей. Значит, невыразимое гнездилось в каждом…

А сейчас Гоша был особенно хорош, обрамляя клавишными зияющие пустоты. Суперстар, как оказалось, слегка перебрал и уже свалил в отель на клубном «линкольне». Наверняка ему и девку подсунули. Тем лучше.

– Покурил? – спросил Марк в самое Гошино ухо, глядя на бокал, который стоял на рояле. В бокале осталось примерно на палец жидкости. И там же плавал окурок сигареты «Lucky strike», если только Марк не ошибался. Но вряд ли он ошибался… Наклоняться и рассматривать этот натюрморт с близкого расстояния он счел неуместным.

Гоша повернулся к нему и сделал большие глаза, лаская клавиши пальцами, форма которых выдавала сладострастие. Потом подозрительно прищурился. Марк прочел на его физиономии пару немых вопросов: «Ты о чем это? Коксу нанюхался, скотина?»

Он решил замять. У него появилось куда более важное дело.

Эх, дядя, дядя… Ты был единственным по-настоящему сильным человеком из всей нашей семейки генетических неудачников. Ты выжил во время войны; ты преодолел проклятие рода; ты шел своей дорогой в дохлые времена, не обращая внимания на укусы терзавших тебя собак (верные друзья и, что еще более невероятно, верные женщины зализывали твои раны), – и на финише ты выглядел лучше других. По-моему, ты был просто великолепен.

Ты лежал в гробу безмятежный; на твоем застывшем лице обозначилось даже некое подобие улыбки, и это было так похоже на очередную мистификацию, что мне тоже захотелось улыбнуться, но мой «всадник» тогда еще работал нормально, соответствующий импульс был послан, и я подавил улыбку, трусливо и торопливо сжевал ее, убил в себе чистую радость, получив твое последнее послание. Ты будто говорил мне: «Держись, пацан! Все эти похороны – херня, фальшивка и дешевый спектакль. Будь самим собой. Научись свободно смеяться!»

Неужели действительно было так важно, что подумают обо мне все эти люди, собравшиеся чинно поскорбеть, а затем выпить водочки, поговорить о том, как мало им осталось, увидеть тупик в конце, ужаснуться и снова зажмуриться? А до того они могли принять меня за идиота, кайфолома, бессердечную и неблагодарную тварь. Был повод задаться вопросом: на что же способен этот человечек, улыбающийся над гробом любимого дяди? Я был твердо уверен: хотя бы один из присутствующих состоит в спецкоманде.

…Ты разительно отличался от всех покойников, которых мне приходилось видеть. Не скажу, что у меня богатый опыт по этой части, и хоронил я главным образом стариков и старух, однако ты любому дал бы фору в сто очков. Даже в смерти ты не стал куклой. Я не мог вообразить себе, что тебя обмывают, потрошат, подвязывают тебе челюсть, кладут монеты на глаза, наряжают, словно жениха перед встречей с костлявой невестой… Впрочем, самое смешное, что так оно и было.

Потом я разглядел у тебя на голове плохо замаскированное отверстие.

То ли череп был пробит пулей, то ли остался след хирургического вмешательства. В последнем случае нет ничего удивительного – соответствующая операция по изъятию «всадника» обязательна в течение тридцати шести часов и для всех без исключения. Ему же, бедняге, нечем питаться в трупе…

Я так понимаю, что этим ребятам, сидящим на самом верху и дергающим за ниточки, не нужны муляжи с высоким коэффициентом общественной полезности. Хватит и живых. Но мне было достаточно и подозрений. Постепенно я внушил себе, что тебя убрали. Так было… романтичнее, что ли. Хоть и дешевая романтика, однако лучше, чем никакая.

…Твое лицо… Как мне сохранить в памяти твое лицо? Гипсовая маска, фотография, видеозапись – все это не то. Память изнашивает образы, как тело – старую одежду. В конце концов остаются лохмотья, неспособные согреть и прикрыть голую уязвимую кожу. Нужно воспроизвести слишком многое: ту черную осень; грачей в опрокинутой луже неба; оцепеневшие деревья; гробокопателей, с вожделением ожидающих награды за старание; людей в лоснящихся плащах; дурацкие надписи на венках; запах сырой земли и гниющих листьев. И твое лицо – незначительный рельеф над ровным, как горизонт, краем гроба. Ни следа болезни или усталости. Только легкая синева, будто нас разделял грозовой фронт.

(Теперь, несколько месяцев спустя, тускнеют и картинка, и боль. Боль становится тупой и прячется в глубине; это уже никак не связано с тобой, дядя. Это скорбь по самому себе.)

…Когда закрывали крышку гроба, я не смотрел в него. Грязь, красное дерево, облупившаяся позолота, цветы, мелькающие лопаты, облегченные вздохи и всхлипы – но тебя-то там не было! Я смотрел на твоих полинявших любовниц, только что осознавших приговор, вынесенный временем; на твоих всесильных друзей, чуть ли не впервые столкнувшихся с проблемой, которую нельзя «уладить», и потому немного ошарашенных; на твоих коллег, которым ты освободил лыжню, на твою дочь Нелли, оставшуюся один на один с жизнью и потому обреченную – так же, как я (если, конечно, кто-нибудь срочно о ней не позаботится)… Огромная толпа. Умри я сейчас – на моих похоронах не было бы и двадцатой части тех, кто пришел проводить тебя (меня зароют поспешно или скорее всего сожгут, чтобы не занимал много места). Но ты умудрился достать всех!

Через пару минут мой «всадник» вырубился. Такое случалось с ним все чаще и чаще. По-моему, периоды отключки были распределены хаотически, что причиняло мне немалые неудобства. Вот и тогда это имело последствия.

…Когда твой дружок Шварц расставил на капоте стоявшего поблизости «мерседеса» акустические колонки, из которых вскоре грянул цыганский хор, я не удержался и захохотал. Мне понадобилось всего мгновение, чтобы увидеть ошеломленные и покрывшиеся белилами рожи собравшихся клоунов, а потом я согнулся пополам и начал смеяться прямо в могилу. Я сильно рисковал, демонстрируя неконтролируемое поведение.

Если кто-то и обратил на меня внимание, то наверняка подумал, что парень решил проблеваться. Пока голос солиста взбирался в стратосферу, мои слезы смешивались с дождевой водой. О Господи, как мне было хорошо! Едва ли не последний раз в жизни…

Этой веселой музыкой ты плюнул в морду прибравшей тебя вечности и отменил ее.

Навечно.

Смутно помню, как закончился тот день. Еще одно сильное впечатление: длинная вереница автомобилей, вытянувшихся вдоль кладбищенской стены. Возникало чувство принадлежности к некоему могущественному клану – абсолютно жалкое и абсолютно иллюзорное. Момент возбуждения – выяснилось, что со стоянки угнали чью-то «альфу». Все сразу стало на свои места. И я понял: жив ты или мертв – от этого ничего не меняется.

Шварц подошел ко мне, положил руку на плечо и задал тот же вопрос, который задавал тридцать шесть часов назад, когда мы встретились в дядиной квартире.

– Чем ты сейчас занимаешься?

– Ничем.

Он хмыкнул.

– Смотри не попади в группу риска.

(Я не «голубой» и не наркоман. Мы оба знали, о чем он говорит. Мой

КОП (коэффициент общественной полезности) стремительно падал. За последние четыре месяца – на пятьдесят два пункта. Я действительно оказался в опасной зоне. И я не слыхал о тех, кто, опустившись, снова выкарабкивается наверх.

Но имелась веская причина моего «падения». Говорю вам: эта проклятая штуковина в моей башке барахлила непредсказуемым образом. И прежде чем я открыл в себе новые способности, прошло немало времени.