Главред: назад в СССР 4 (СИ) - Страница 54

— Заходи, Арсений Степаныч! — громко сказал я.

Толстяк по обыкновению протиснулся в узкую щель, словно ему это доставляло непонятное удовольствие. Он осунулся, выглядел как после бессонной недели, но в глазах блестела надежда.

— Принес? — улыбнулся я.

Бродов молча кивнул и протянул смятый листок. Я принял его, развернул, зацепился глазами за заголовок.

— Можешь, Арсений Степанович, — я одобрительно закивал, и Зоя, подогреваемая любопытством, отвлеклась от репортажа Бульбаша на очередной сенсационный опус. — Вот как раз и оставшиеся полполосы.

Зоя ахнула, прочитав аккуратную строчку вверху.

«Свой среди чужих, чужой среди своих: как я предал товарищей»

Формально этот номер вечерки готовила Зоя, все же она редактор. Однако предстоящий триумф я искренне считал своим. А в том, что газета действительно получится бомбой, я не сомневался. Настоящим открывающим аккордом разгоняющейся перестройки.

Бродов не подкачал и действительно написал проникновенную исповедь. Не стал вилять и юлить, перекладывать вину на других. Просто взял и открыто заявил, что поступил как подонок. Добавил, что никакие обстоятельства его не оправдывают. И поставил красивую точку, сказав, что смиренно ждет решения коллектива и, конечно, читателей.

Да, мы опять использовали бюллетени, как в случае с колонками диссидентов. Все трое — Никита, Бульбаш и Бродов согласились подвергнуться товарищескому суду, в составе которого фактически был весь наш район. Но пока что об этом знал очень узкий круг. Помимо самих «подсудимых» только мы с Зоей. Я даже корректорам не доверился, вычитывал сам. Впрочем, был еще один человек в редакции, с которым я поделился.

— Это будет взрыв, — Клара Викентьевна отложила листы и смотрела теперь на меня поверх очков.

— И не простой, а ядерный, — подхватил я. — С последующим землетрясением.

— Не боитесь?

За последние месяцы мы с Громыхиной прошли путь от незадачливых любовников (спасибо моему предшественнику!) до с трудом терпящих друг друга коллег и, наконец, искренних соратников. Быть может, даже друзей.

Уже привычные кружки с масляно-черным кофе, гэдээровские печеньки «руссишброт» в виде буковок. Глобус на столе, ломящиеся от книг полки, кубки, дипломы, грамоты. И доверительная атмосфера.

— Нет, Клара Викентьевна, не боюсь, — я улыбнулся. — Говорить правду легко и приятно. Мои парни это понимают. И готовы ко всему.

— Даже если читатели их осудят?

— Читатели в любом случае их осудят. Но я верю в наших людей. Главный преступник здесь — Хватов. Предатель советских идей, вынудивший других действовать в своих интересах.

— Арест партийного деятеля такого масштаба… — Громыхина покачала головой. — Для нашего города это беспрецедентно, а Хватов еще и в Калинине на высоком посту. Это даже не областной, это республиканский скандал. Нет, всесоюзный!

Клара Викентьевна так переволновалась, что чуть не разлила свой кофе, всплеснув руками.

— Вот-вот, — опять улыбнулся я. — Важная партийная шишка, а занимался такими подлостями. И занимался бы дальше, если бы его не вычислили. А Бродов, Бульбаш и Добрынин не просто сознались, но и сделали это публично. Покаялись перед людьми.

— Признайтесь, это же вы сделали, — хмыкнула парторгша.

— Я дал им возможность сделать правильный выбор, — я пожал плечами. — И они этим воспользовались.

— Знаете что, Евгений Семенович?.. — Громыхина взяла красную ручку, решительно придвинула к себе листы с материалами троицы. — Скоро это станет не нужно, да и сейчас, по большому счету, вы уже можете со мной не считаться. Но для меня это важно, для вас, надеюсь, тоже… Хоть как-то.

И она твердо вывела под каждой статьей слово «принято» и свою подпись.

— Для меня это тоже важно, Клара Викентьевна, — я посмотрел ей в глаза. — Спасибо. Рад, что вы со мной. И с редакцией.

— Мы еще повоюем, — попыталась отшутиться Громыхина. — Ну, что? Отдаете в печать? Правдин в обморок упадет…

— Он-то? — я махнул рукой. — Вы плохо его знаете. Железный мужик.

— Напечатают быстро, — немного невпопад сказала Клара Викентьевна. — Будете ждать первой реакции?

— Наверное, нет, — я поставил опустевшую чашку на стол. — За вечерку у нас ответственна Зоя Дмитриевна, вот она пускай и снимает сливки. А у меня есть и другие дела.

— Тогда удачи вам в них, Евгений Семенович.

Последняя январская пятница. В понедельник уже наступит февраль. Вот только изменится не только месяц, но и жизнь огромной страны. Поворотный момент наступил, перестройка взяла разгон, и теперь ее уже не остановить. Правда, сейчас мне нравится, как она идет. Не слом привычных идеалов с выбиванием почвы из-под ног, как это было в моей истории. Нет, это действительно обновление и работа над ошибками. Уж я-то за этим прослежу хотя бы в масштабах родного города.

Я шел пешком привычным маршрутом. Мимо проносились переполненные автобусы, одиночные грузовики и редкие легковушки. Рядом взревел мощный двигатель, и я обернулся, готовясь отскочить в сторону. Но это оказалась всего лишь учебная машина, и я облегченно выдохнул. Грузовик ЗиЛ-130 с зеленой кабиной, знаком «У» на двери и высокой рамной конструкцией между кабиной и кузовом — на случай, если произойдет ДТП с переворачиванием. Тогда ученик и инструктор будут в большей безопасности, рама не даст кабине смяться.

Я улыбнулся, вспомнив старую байку, будто бы подъезды в СССР красили в белый и синий, потому что эмали таких цветов было много из-за производства автомобилей. На самом деле это вообще никак не связано, а небесно-голубой «цвет оттепели» был характерен именно для сто тридцатых. Отец мне рассказывал, что после войны это был первый чисто гражданский грузовик, а до этого все советские «работяги» окрашивались в хаки. Потом это превратили в мнимое доказательство, что в Союзе будто бы настолько плохо дела обстояли с краской. И якобы абсолютно все грузовики носили такую расцветку. Полная ерунда! «Газики» были еще и бежевыми, а КамАзы — оранжевыми или красными, даже коралловыми. И те же сто тридцатые ЗиЛы выкрашивали в зеленый с белой решеткой радиатора. Вот как раз проезжающий мимо меня учебный грузовик из этой же серии. А еще он с прицепом — вот почему ученик, вцепившийся в руль вихрастый парень, так нервничает.

Вот и знакомый дом, обычная советская пятиэтажка. Со двора доносятся хлесткие ритмичные хлопки. Все понятно — кто-то чистит ковер, развесив его на специальной перекладине и с оттяжкой нанося удары пластиковой выбивалкой. Впрочем, могла быть и железная. Я тут же вспомнил, как родители отправляли нас с Тайкой во двор с зеленым «паласом» из большой комнаты. Он и сам был огромный, но тонкий, из какого-то искусственного материала, а потому легкий. Я представлял, будто бы это было травяное поле, и с удовольствием на нем играл. А иногда мы ходили всей семьей на берег Любицы, потому что жили недалеко от нашей речушки. Рядом с диким пляжем и гребной базой склон был укреплен бетонными плитами — ходили слухи, что там планировали перекинуть еще один мост. Не знаю, как обстояли дела в реальности, но уклон плит был настолько удобным, что на них мы раскатывали ковры и поливали их водой из ведра. В речку стекала накопленная за месяцы грязь, которую не брал даже наш пылесос «Тайфун», и потом нужно было дождаться, когда ковры высохнут. Мы ведь тогда даже не задумывались, что загрязняем Любицу. И так делали жители всех окрестных домов в Забережье. Вот ведь человечище, этот Якименко, подумал я. Только сейчас, в новой жизни в прошлом я точно знал, как исторически именовался квартал, где я вырос…

— Скажи мне, как ты эту тушу одна из квартиры вынесла и еще на перекладину умудрилась закинуть? — я искренне удивился, увидев, что это Аглая столь яростно молотила по ковру.

— Привет, — улыбнулась она, а потом запоздало нахмурила брови. — Что поделать, приходится. Папа не приехал, а тебя тоже не дождешься. Да и вообще, в СССР слуг нет, все сами.