Глаголь добро - Страница 1

Сергей Булыга

Глаголь добро

(Слышно на масленицу от блаженного Юрья)

В былые времена по нашим палестинам один лекарь ходил. А может, и не лекарь даже, а просто знахарь, шептун или совсем ведьмак какой. Времена были темные, непросвещенные; одни люди в нечистую силу верили, другие в нее превращались и творили безобразия. Но потом времена изменились, просветились, и колдовство само собой перевелось. А тогда... тот самый лекарь почитался наипервым ведьмаком. Но он был не опасный, а даже полезный, потому что свое дело крепко знал и характер имел примирительный. Если, скажем, на кого мутный глаз навели или спина отнялась, если змея укусила или же просто хозяйка заела - он такую болезнь в одночасье лечил. Но это, правда, многие умели. А он, лекарь наш, и бессловесную тварь ублажал. Вот перестанет наседка нестись, он ей кукиш покажет - здорова кура! А если кабанчику ухо почешет, так потом того зверя семерым не поднять. Или, скажем, девку замуж не берут, он против ветра плюнет, свистнет - и женихи в ворота ломятся, отбоя от них нет.

Так что, сами понимаете, такому лекарю кругом почет и уважение. Но интерес к нему не в том, а в другом - в том, какие он речи водил...

Э, да я вот что забыл! Было ему примерно... Да кто его знает - ведьмак есть ведьмак! Весь чернявый такой, как цыганская ночь. Мы его Шпаком [шпак - скворец (бел.)] прозвали - Шпак да Шпак. И он не обижался.

- Да, - говорил, - я Шпак, я птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра руками взмахну и улечу я в теплые заветные края.

Но не улетал пока, медлил.

И вот, бывало, придет и возьмется лечить. Расспросит, что да где болит, книгу из торбы достанет, раскроет, пошепчет и лечит. Мы его слабинку знали, и потому всегда интересуемся:

- Что за книга такая? И правда ли, что в ней любые чудеса прописаны?

Шпак тотчас обрадуется, про лечение забудет.

- Правда, - говорит.

Откроет и показывает:

- Вот видишь, - говорит, - будто кто стоймя стоит, язык высунул? Эта буква "глаголь" называется. А эта, что на дом похожа, эта "добро". Они и есть главные буквы, от них все строится. А привез я эту книгу из теплых краев. Я ведь не здешний, я из страны Шамбалы приблудившись.

И тут он всегда непременно замолчит, вроде бы как вспоминает. Тогда мы к нему:

- А что это за страна такая?

А он:

- Сейчас покажу.

Раскроет книгу и пошел чесать:

- За Индейским царством, за Опоньским государством...

И навалит такого, что за неделю потом не расчухаешь. В этой Шамбале ни зимы, ни лета, а всегда жниво, всегда сенокос, всегда масленица и все разом. Там лаптей никто не плетет, лапти сами на деревьях растут. Там молочные реки, там сметанные моря, там водка в колодцах. И бабы все ядреные и незамужние.

Вздыхают мужики, а Шпак дальше городит:

- Там мужики степенные, работящие, малопьющие, все на гармониях играть мастера. И плешивых нет; все сплошь кудрявые и обходительные.

Бабы слушают, рты разинули.

- Еще, еще! - просят.

Да могли б и не просить, теперь Шпака и так до утра не остановишь. И заливает он про луга заливные, про леса земляничные, про дороги пуховые, про пороги парчовые...

У него спросят:

- А кабы нас туда, так взяли бы? Или там все кругом занято? Небось, как мухами усижено!

Смеется Шпак:

- Так у той Шамбалы конца и края нет. Там где ни станешь, везде середина!

Тут у него давай просить:

- Дай подержаться!

Даст. Листаем книжечку, а там буковки ровными рядочками. И простые, и мудреные, и с заковыками. И такие все разные, и так много их - ну точно, как мы сами, люди непохожие, на земле вперемешку рассыпаны. И вот она, жизнь: рядом, открытая, а такая вся непонятная!

Отдадим книжечку, он ее тотчас рукавом утрет, в торбу спрячет, шапку наденет - и к двери.

А за леченье он ничего не брал. Ну, поест, ну, поспит, ну, одежду новую - не откажется. Если, конечно, старая на плечах не держится. А чтоб остаться там, корень пустить - тут ни в какую.

- Я, - говорит, - Шпак, птица перелетная; мне летать на роду написано.

И уж в какие сытые дома ни приглашали, все равно откажется.

Говорят ему:

- Куда ты идешь, босоногий? Зима на дворе, дороги заметенные. Оставайся, живи, мы тебе в красном углу постелим, мы тебя за отца родного почитать будем. Да и хворым и убогим такое удобней - всегда знать будут, где ты обретаешься.

- Нет, - говорит, - не могу, не взыщите.

И так он посмотрит, и так улыбнется, что никакой обиды, никакой досады не оставит.

И - в двери...

Ему что? Он взял да ушел. А нам каково? Смущается народ.

И вот помаленьку-полегоньку стали Шпака все чаще к себе призывать. И не столько через хворь, сколько через интерес. Призовут и пристанут: читай да читай! А он никогда никому не откажет; сядет, книжку раскроет, читает...

Что-де в той Шамбале из-под земли кругом криницы бьют. И кто в такой кринице умылся, тот умом просветлел, грамоту уразумел; слепой прозрел, рябой очистился, подневольный... только там подневольных нет, там такое слово и не слыхано.

Нравится людишкам Шпакова книжка, они Шамбалу к своему житью примеряют - непорядок получается. Обидно, прямо скажем, непорядок. Ну чем они хуже других? Ничем! Вначале об этом на печках шептали, а после вслух заговорили. Везде, где попало. И на Шпака кивают - видал человек!

Ну, а тот - хоть бы что. Ходит, лечит, читает. А не спросишь про книжку - не надо. Но так это он сегодня промолчал, а вчера ведь читал! С выражением.

И вот за это выражение, за черные глаза, за чинный нрав, а больше за то, чего нам, мужикам, и вовек не понять, полюбила его Акулинья. А была та Акулинья до того видна, умна и работяща, что, как говорится, нигде не сказать и ничем не описать - все равно не поверят. Женихи за ней табунами ходили, а она за Шпака уцепилась. Проходу не дает, все просится:

- Возьми меня замуж! Возьми, говорю!

Вот до чего она ум потеряла! И это в те времена, когда до этого дела великая строгость была... Только ей все равно! Уцепилась и не отстает.

- Возьми! Возьми! - кричит.

Шпак и так. Шпак и этак. Я, мол, гол, неимущ, бродящ, неработящ... Не отступается! Тогда признался он:

- Люба ты мне, ох как люба! Но не могу я. У меня в Шамбале есть супруга, при ней трое деток. Как же им без меня?

Тогда Акулинья:

- А ты просто возьми, и без замужа. Я за тобою ходить буду, досматривать, от холода скрывать, от голода кормить. Мне моя девичья честь ни к чему не нужна, мне бы только с тобой, а иначе помру.

Подумал Шпак и отвечает:

- Ладно, подожди маленько.

А дело было на околице. Акулинья села ждать, а Шпак к ее родителю зашел. Там четверть выпили, поговорили, потом Шпак вышел и сказал:

- А у тебя сваты сидят. От Рюхи Гладкого, - и внимательно так посмотрел.

Акулинья глаза закатила, упала... а после румянец на обе щеки набежал и очнулась.

- Спасибо, - сказала, - спасибо, - поднялась и ушла припеваючи.

А через две недели свадьбу сгуляли. Жених с невестой счастливы, целуются, а гости Шпака прославляют, тот чинно восхваленья принимает. А потом в первый раз отказался он книжку читать - за шапку и в дверь.

Отошел подальше, в лопухи упал, две ночи пролежал.

Акулинье про то не сказали, а бабы ходили. Придут, постоят, платочками утрутся, молочка ему оставят, хлеба... Он ничего не брал. Лежал, молчал и головы не поднимал.

Потом ушел. Решили - насовсем.

Нет, появился! Ходит, лечит и книжку читает. И улыбается даже, только вот как-то... не скажу, чтоб очень весело.

И тут прослышали про лекаря такие, которым это вовсе ни к чему. Прослышали и принялись ловить. Да только за него весь простой народец заступается: укрывает, упреждает...

Одного раза упредить не успели. Взяли Шпака, в холодную замкнули, дали знать в губернию. Чтоб оттуда, значит, приехали, справедливо осудили и повесили.