Гидеон Плениш - Страница 81

Католики запрещают епископалам агитировать за ограничение рождаемости, методисты запрещают унитаиям пить дедовский ром, и все эти монополии без труда затирают истинно верующих христиан.

Банды фашистов травят евреев — извечный дебют всякого массового безумия, — пока евреи не оказываются вынужденными тоже объединяться в союзы, и эти союзы становятся новым синедрионом для суда над теми евреями, которые не хотят подчиняться новому закону Моисея.

Спаси, господи, бедную Америку, думал этот незаметный человек, от всех фанатиков и профессиональных идеалистов, от красноречивых женщин и великодушных жертвователей, и администраторов, когда-то бывших проповедниками, и прирожденных руководителей, и газетных редакторов наполеоновского склада, и всех, кто любит говорить по междугородному телефону и писать проникновенные циркуляры.

Кэрри воскликнула:

— Получила работу! Чертежницей на авиазавод в Хартфорде. Сегодня вечером уезжаю.

Пиони разворчалась:

— Не выдержать тебе этой жизни, еще если бы в Нью-Йорке…

— Мальчики мои все равно в армии, так что в Нью — Йорке мне терять решительно нечего, кроме карикатур Стэна Мак-Говерна и вечерних радиопередач, — сказала Современная Молодая Женщина. А потом прибавила, после точки: — Ну и, конечно, тебя и папы.

Доктор Плениш проводил ее на Центральный вокзал, и, когда поезд скрылся в гигантской пасти туннеля, ему показалось, что он начинает забывать ее лицо.

Неделю спустя Пиони сказала:

— Как-то странно, что ее нет, что она не обращается ко мне каждую минуту за советом и помощью, и ты, я знаю, скучаешь, приходится завтракать одному. А вместе с тем это какое-то облегчение. У нынешней молодежи нет чувства дисциплины, нас с тобой иначе воспитывали. Они воображают, будто весь мир только для того и создан, чтобы им было удобно и приятно. Поэтому они и не умеют по-настоящему втянуться в серьезную работу.

Сама Пиони на совесть втянулась в серьезную работу, потому что ее шеф Уинифрид Хомуорд теперь каждые две недели давала по радио обзор военных событий. Они с Пиони каждый день читали газеты. Поскольку газеты пестрели интересными новостями, в передачах Уинифрид неизбежно бывало много интересных новостей, и она, рассказав радиослушателям то, что они сами уже читали в газетах, задыхаясь or волнения, сообщала им, что японцы в ближайшее время вторгнутся в Индию — или, может быть, не в Индию, а в Сибирь.

А Пиони получала каждую пятницу тридцать пять долларов, и каждую субботу тратила из них пятьдесят, и уже начала объяснять доктору Пленишу, что такое Индия, Сибирь и японцы.

Доктор тоже был очень занят. Вместе с Шерри Белденом и Отисом Кэнэри он разрабатывал схему (так это у них называлось) новой организации Мардука, пока существовавшей лишь в виде названия «Гражданское Консультативно-Плановое Бюро Послевоенной Реконструкции», и уже начал посылать разные материалы профессору Кэмпиону на подпись.

Потом на доктора свалилось новое бремя: в один прекрасный день Шерри Белден появился на работе в военной форме и, перед тем как уехать на вокзал, позволил себе прямо-таки дерзкую выходку.

— Зашел проститься, Плениш. Желаю вам так же успешно спекулировать на свободе для Индии и для американских негров, как мы спекулировали на гражданской войне в Испании. Счастливо изворачиваться, приятель. Я напишу вам из Исландии или из Дакара.

«Ну разве это хорошо?» — спрашивал себя доктор.

Он мог бы взять отпуск на месяц, на два месяца, на сколько угодно, казалось, никто этого и не заметит, но Пиони — человек занятой и влиятельный — могла рассчитывать всего на неделю отпуска и притом не раньше августа. Он ждал ее и нервничал… и все еще не сказал ей ни слова о возможности стать ректором в Кинникинике.

Заговорил он на Мэнском взморье, сидя на скалистом берегу в лунном сиянии.

— Смотри, Пноии, какая красота, как лунный свет падает на этот… прилив, так, кажется, это называется. Я-то мало что понимаю в океанах, но какие волны и пена, и все движется взад-вперед, и как светло — хоть книгу читай, красиво здесь, правда, родная?

— Да, я люблю природу. Когда есть свободное время. А ты, я вижу, наслаждаешься, I ид…

— Да, здесь хорошо, тихо. В городе я и сплю хуже. Но ты, вероятно, находишь, что здесь даже слишком тихо? Пли нет?

— Ах, боже мой, ну ты сам подумай! Туристов почти нет, с этим дурацким нормированием бензина их скоро и совсем не останется, и не стоило мне заказывать столько сногсшибательных новых платьев, все равно некому на них смотреть, и танцевать не с кем — разве что с официантами, если они студенты. А ведь как я работала для победы — уж, казалось бы, кто-кто, а я заслужила настоящий отдых. И нельзя даже проехать на другие курорты — посмотреть, может, там лучше. По-моему, просто безобразие, что мы с тобой получаем так мало бензина. Уж если это не превышение полномочий правительства, тогда не знаю, что называть превышением полномочий! Вот тебе, если хочешь, мое мнение о превышении полномочий.

— Но бензин нужно экономить для армии.

— А, глупости! Все это очень хорошо для обыкновенных, простых людей, им сколько бензина ни дай — все равно ехать некуда, но когда таким людям, как мы, которые сил не жалели ради Демократии и ради простых людей, и которые в состоянии оценить красоту природы, и которым просто необходимо бывать в разных концах страны и изучать настроение людей и докладывать о нем, когда таким людям отпускают бензин по норме, это уже безобразие. Они что же, думают, что нам не нужно как следует отдохнуть? Ведь впереди-то зима в Нью-Йорке и такая огромная утомительная работа…

— Пиони! Милая! Дорогая! Помолчи и послушай: эту зиму мы, может быть, и проведем еще в Нью-Йорке, но потом… Остин Булл и попечительский совет в Кинникинике прочат меня на место ректора с весны 1943 года, когда он уйдет в отставку. — v С ума-а-а сошел! — сказала супруга доктора. Ее дальнейшие комментарии заняли около десяти минут, но, вкратце они сводились к следующему: она не думает, что было бы приятно жить на берегу озера Элизабет; она не желает душевно молодеть от общения с молодежью, и она не помнит, чтобы хоть раз видела в Кинникинике преподавателя, с которым ей доставило бы удовольствие танцевать. О профессоре Пленише, как об исключении из этого правила, упомянуто не было.

Он перебил ее; он попытался говорить, как полковник Мардук.

— Да ты постой, погоди минутку! Ты мне слова сказать не даешь. Не забывай, пожалуйста, что я-то хочу принять эту должность и собираюсь ее принять. И пора тебе приучать себя к мысли об отъезде.

— А тебе пора выслушать и зарубить себе на носу вот что: я годами, годами, годами работала, как лошадь, и всем жертвовала, и сидела дома по двадцать четыре часа в сутки — все для тебя, но имей в виду, прошло то время, когда женщины были рабами.

— Пиони!

— Да, да, я знаю, ты готов и дальше требовать, как настоящий эгоист, чтобы я все свои силы тратила на тебя, и на твои капризы и комфорт, и твое, видите ли, важное положение в обществе, но — да будет тебе известно-есть на свете еще некая миссис Уинифрид Хомуорд, которой я нужна для помощи в ее очень важных делах, и я не намерена похоронить себя в какой-то поганой дыре, и сидеть и смотреть, как ты каждый день и каждый вечер будешь ходить петухом и произносить речи и паясничать, — да еще твоя Текла Шаум, эта старая ведьма, наверно, вы там неплохо проводили с ней время, пользуясь тем, что я не…

— Видит бог, я разведусь с тобой, женюсь на Гекле Шаум и буду ректором Кинникиника.

— Видит бог, ты ничего подобного не сделаешь. Этакий ханжеский провинциальный колледж — да разве там потерпят разведенного ректора, хоть твоя Текла и дочь самого главного обиралы? Нет, нет, голубчик, лучше брось и думать об этом. Не хотелось мне тебе говорить, но если уж на то пошло, знай, что и Уинни Хомуорд и полковник не бог знает какого мнения о тебе и давным-давно выкинули бы тебя из ДДД, если бы не я!